Волхвы какого–то нового порядка?
Откуда? Из администрации президента? Из префектуры?
Не глядят ни на красивую сердитую женщину, ни на экран. Глаза или полуприкрыты, или направлены в сторону окна.
Уверены, что уже победили?!
Лариса решила, что если это откровенная демшиза, она встанет грудью.
Что будет делать конкретно?
А черт его знает, закатит истерику, драку, будет кусаться, вопить!
И вообще, почему она здесь сидит, когда там, в самом центре столицы унижается достоинство ее родины! Белотелый парламент избивается артиллерийскими розгами. В этот момент в ее сознании всплыло самое страшное для нее место в русской литературе: голую капитаншу Миронову тащат по грязи…
Лариса встала, секретарша, испуганная мышка Сашенька, робко подняла на нее глаза.
— Кто там у него?! — Спросила Лариса. Сашенька тоже встала, хотя не смогла бы объяснить, почему это делает. Наверно, от ужаса. Ей было строжайше велено, чтобы никого! пока идет совещание. Но она понимала, что если эта страшная женщина рванет в кабинет, ее нельзя будет остановить.
— Никого. — Прошептала секретарша.
Ситуация разрешилась сама собой. Дверь отворилась, и в коридор выглянул Михаил Михайлович. Лицо его, изготовившееся для деловой улыбки, исказилось при виде Ларисы. Он не знал, что сказать.
Три молчаливых гостя в одинаковых костюмах последовательно встали, как делают болельщики на стадионе, когда запускают волну, и, поправляя галстуки, проследовали в кабинет.
Даже не глянув на конкурентку.
Лариса развернулась, и тупо вбивая каблуки в пол, двинулась вон из приемной. Такой разворот событий не устраивал Михаила Михайловича. Он, хотя и ощущал нечто вроде — баба с возу — но не мог, не мог до конца и сразу разорвать с этой… Эта буря чувств выразилась в полувопросе.
— Лариса, куда…
— Отнесу Руцкому пирожков.
Первой мыслью было — уйду!
Пусть радуются, мразь!
Одна, совсем одна!
В этом ощущении обнаружилась какая–то неожиданная, и сильная сладость. Пусть эти пигмеи Галки, эти космополитические эстонские курильщики шныряют по этажам, от них все равно никто ничего не ждал. Аплодирующая падаль!
Но свои–то!
Бабич, как всегда смертельно занят, оперируют четырехлетнюю племянницу, а он ей донорствует, отдает квадратный дециметр кожи, как будто этим спасешь отечество! Прокопенко в отпуске! Как, скажите, пожалуйста, отпуск мог так точнехонько совпасть с разгромом парламента?!
Белорус? Ну, это совсем уж анекдот. Осторожно забежал, выбрав видимо момент, когда никто не смотрит в сторону Великой Отечественной, посидел на краешке стула.
— Что ты делаешь, Лариса?
— Не видишь, что ли!
Из журнала «Огонек» была выдрана большая фотография Лии Ахеджаковой, и ей черным фломастером пририсовывались жуткие, отвратительные рога. Усы безобразили нижнюю часть лица. Лариса злорадно сверкала глазом.
— Красотка!
Волчок двигал губами так, будто усы были намалеваны на его верхней губе.
— Найди мне фотографию, как его, который про картошку
— А, Черниченко, сейчас. — Волчок с огромным облегчением упорхнул, радуясь ничтожности полученного задания.
— Да брось ты! — Обрушился на нее подвыпивший, отвратительно оптимистический Питирим, застав Ларису за написанием заявления об уходе. — Ой, прямо «уйду от вас звери!» Кстати, мне всегда казалось, что это не Лев должен был говорить, а как раз наоборот, дрессировщик.
— Перестань паясничать.
— Да я то перестану, но и ты перестань делать явную глупость.
— Противно!
— Скажи еще, что за державу обидно!
— Обидно!
И Лариса рассказала ему про свое видение в приемной у шефа. Жуткая, голая, вопящая от стыда и боли капитанша Миронова — это наша родина в данный момент!
Сын космонавта всплеснул руками.
— Ой, прямо: рвите тело белое!
— Пошел вон!
— Ла–арочка. Не ко всему на свете нужно относиться так вот уж серьезно.
Лариса закурила, выпустила дым в физиономию Ахеджаковой.
— Не ко всему… а ты мне скажи милый друг, а где был твой патриарх, когда из пушек расстреливали Россию?!
Бородатая физиономия из беззаботно–глумливой, сделалась какой–то другой. Надо сказать, что уже несколько месяцев Питирим с Энгельсом уверенно вели Ларису по дорожке к храму. В свое время политически зрелые родители не крестили дочку. До последнего времени она не придавала этому никакого значения, все церкви, а так же костелы и дацаны стояли за границами сферы ее жизненных интересов. Но с некоторых пор оставаться в прежнем качестве было уже неудобно. Патриотическая мысль в тех местах, где она к ней припадала, была слишком плотно переплетена с православием. Теперь за любым столом — будь–то банкет или конференция — обязательно солидно присутствовал священник. Ларисе было подарено пять или шесть крестиков разными добрыми русскими людьми, один даже кипарисовый, полежавший на Гробе Господнем, и ей было приятно, тем самым, она как бы даже выделена в церковном смысле. Странно при таком наборе обстоятельств оставаться не крещенной. И неделю назад она известила Питирима и Энгельса — готова!
