И вот — бунт! Еще не войдя в монастырь, объявляет о каком–то своем уставе.
Сын космонавта даже протрезвел, что в последнее время у него редко получалось. Лариса бросила ему в сильно удивленные глаза:
— Да, да, я именно это хочу сказать. Он мог просто на своем членовозе приехать на мост, постучать крестом по броне, и все бы стихло, они бы не посмели дальше стрелять.
Бережной спрыгнул с подоконника на котором сидел.
— И что? Победили бы эти тупые упыри?! Ты же их видела! Это что надежда русского народа? Это под ними ты хотела бы ходить, есть, пить, существовать?! Вторая серия все того же комунякского дурдома.
— Но ты…
— Я то я, а святейшего не надо впутывать. Сцепились две бешеные большевистские собаки, почему это его дело лезть их разнимать?! Слишком много чести для этой мрази!
— Так получается, что твои церкви только для попов? Наели себе рясы! Все же знают, что они спиртом и сигаретами торгуют. Но ведь трясины стонут! А Бог…
Питирима аж скорчило.
— Вот только не надо о Боге, Ларис, не надо!!
Она встала, свирепо дергая щекой.
— Это почему?! Это, что еще за Бог такой, о котором мне, нормальному русскому человеку и говорить нельзя!
— Да ты в него веришь только тогда, когда он на твоей стороне. Если тебе будет надо, то ты дверь иконой подопрешь, тебе же польза всего лишь нужна!
Он схватил свою сумку и с оскорбленным видом вышел вон.
Лариса села. Закурила. Сделав несколько затяжек, вдруг неожиданно показала язык лысому черту Черниченке, хотя зла сейчас была не на него.
Эти благополучные советские барчуки с полупудовыми крестами и ветхозаветными космами, забыли с чьей мозолистой руки вскормлены. Им легко сейчас брезгливо оттопыривать губу на все советское, как будто без их молитвенного бормотания жизнь в стране не шла, хлеб не родился, великая песня не пелась, и Гагарин вышел на орбиту прямо со двора Троице — Сергиевой лавры под поощрительный звон колоколов.
Она была уверена, что с сыном космонавта они поссорились навсегда. Но всего через две недели их тихо помирил вдумчивый и ласковый Энгельс.
Открылась дверь в кабинет, и на пороге появился Михаил Михайлович. Он был невероятно велик в своем просторном двубортном костюме, с зачесанной назад гривой полуседых волос. Лариса сделала вид, что страшно занята заявлением.
Михаил Михайлович подошел сбоку к столу, не садясь окинул саркастический иконостас, устроенный Ларисой на стене.
— А Ахеджакова ведь хорошая актриса.
— Вот пусть бы и играла, а не давила гадину.
Шеф вздохнул. В течение сегодняшнего дня он дважды просил Сашеньку, чтобы она передала Ларисе просьбу подняться в дирекцию для разговора. Когда узнал, что она пишет заявление об уходе, направился к лифту. Понимал, что поступает неправильно, хвост не должен вертеть собакой, но понимал, что по–другому поступить нельзя. Лариса бросит бумажку секретарше и исчезнет. А он будет терзаться. Для сбережения сердечной мышцы это делается, объяснил он себе, а не по слабости характера.
— Вот! — Лариса протянула шефу заявление. Он медленно порвал его длинными бледными пальцами.
— Это были арендаторы. — Сказал он, как будто читал Ларисины мысли во время ее сидения в предбаннике. — Мы будем сдавать часть площадей. Нам урезали бюджет.
Положив обрывки бумаги в карман, он удалился.
Кризис разрешился тем, что Лариса осталась на работе и крестилась. После того разговора в кабинете с Бережным, ушла прежняя задушевность и непосредственность из их отношений, хотя внешне они и продолжали ее демонстрировать, скрепляя вином и добродушным участием Энгельса.
Обращение Ларисы превратилось в большое общественное событие. И по пути к нему было много всякого: не одна неделя, не одна пара застолий. И когда был назначен конкретный день — все вздохнули с облегчением, и нешуточно обрадовались. Для всех этих людей — И Поляновского, и Милована, например, было реально важно, что Лариса крестится. Они были искренне рады за нее, и им было приятно, что их товарищ как бы выздоравливает, «ополноценивается».
Верила ли она в Бога?
Глупый, неприличный вопрос.
Как это можно знать досконально даже о самом себе, не то, что о посторонней женщине.
