Лариса медленно грызла свои губы.
— А почему ты мне чаю не предложишь, я же видел, у тебя там вон секретарша бегает.
— Это ты от робости хамишь, да?
Перков вдруг тяжело и глубоко вздохнул, переложил плащ на спинку соседнего стула, понурился
— Конечно. Хреновато себя чувствую, криз у меня был гипертонический, почки барахлят и давно. И задумался тихо так я — что после меня останется потомкам и друзьям? Собрал свои листочки, сложил в кучку, образовалась книжка. Она первая у меня, она же и последняя, наверно, будет
— «Мои пораженья»?
Поэт быстро, удивленно заморгал.
— Откуда знаешь?
— Я не знаю, я помню.
— А-а, нет–нет. То были «Мои любовные пораженья», я, кстати, принял твою опечатку, как родную. Она усиливает, и ты, вроде как бы чуть–чуть соавтор мне.
Лицо Ларисы перекосило.
— Спасибо.
— Да, ладно. Но теперь у меня совсем другое название. Я совсем другой смысл я вкладываю в слово «Пораженья». Оно идет не от поражения, как было, не от неудач в любви, а оттого, что я поразился, или был чем–то поражен до глубин натуры. Человеком, событием, чувством! Понимаешь? Я не оплакиваю свою несчастную, никому не интересную жизнь, но, наоборот, к миру рвусь с благодарностью, с восторгом почти!
— И ты решил, что я помогу тебе с изданием?
— Конечно. У тебя связи, Москва. Сдохну ведь, никто не вспомнит. А у меня… сын.
Он опять стащил плащ со стула и прикрыл им вытертые колени.
— Ну, на этот счет не волнуйся. Можешь считать, что у тебя нет сына.
Перков вздохнул с тяжеловесной покорностью, щеки лица его обвисли еще больше, и весь он стал насквозь дрябл и неизлечимо виноват. Прямо хоть жалей. Раньше хоть подловатая скандальность была в этом гаде, хоть что–то живое, а теперь хочется сравнить с гнилым одуванчиком. Тонкие ноздри слипаются от беззвучного шмыганья. Прогнать, конечно, можно. Соберется и уйдет, только это не будет самый лучший способ растоптать его.
Лариса всегда решения принимала быстро, так получилось и на этот раз. Настучала острым пальцем номер колбасного Бабича на клавиатуре.
— Здравствуй. Тихо, не надо. Сегодня к тебе придет человек. Человек с рукописью. Ты профинансируешь ее издание. Нет, и нет. Не интересует. Надеюсь, все понял?
Перков стал приподниматься и разводить руки в стороны, видимо стараясь показать, какого размера благодарность овладевает им, но Лариса усадила его тем же пальцем, что и набирала номер, как будто только им одним соглашалась прикоснуться к данной ситуации.
— Иди на седьмой этаж, найдешь там молодого человека по фамилии Бабич, он отвезет тебя куда надо.
— Я…
— Иди. Все. Чтобы больше я тебя не видела.
— Может это розыгрыш, глупая шутка? — Сказала Галка.
Михаил Михайлович отрицательно покачал головой.
— Я бы тоже хотел на это надеяться, но не надеюсь.
— А когда он успел? — Удивился Прокопенко.
— Да, Лариса ничего не говорила о том, что он уже служит. — Это уже Милован.
— Говорила, — Михаил Михайлович сел за стол и стал массировать виски, — говорила, и все это слышали. На конференции. И все решили, что это блеф. Я, например, решил именно так. Лариса ради красного словца не пожалеет иной раз… никого. А оказалось, что это правда.
— Так он что в госпитале? — Спросил опять Милован.
— А почему этот голос не позвонил сразу Ларисе? — Вопросительно хмыкнула Галка.
Михаил Михайлович пояснил:
— Звонила много раз. Ее не было в городе, не только на работе. Лариса сегодня приехала на работу прямо с поезда.
— То есть, это мы должны ей сообщить? — Спросил тихо Волчок.
Шеф поглядел на него из под массирующей руки, которой продолжал давить на виски.
— Нет, не знаю, какая–то темная история. — Сказал Милован. — Что–то мне не хочется спешить.
— Может быть, позвонить этой женщине и сказать, что Лариса уже на месте, пусть звонит ей.
Михаил Михайлович сменил руку.
— Да, Галя, это хорошая мысль, только у меня нет телефона этой женщины.
— Вообще–то спешить надо, — сказал Прокопенко, — если он в госпитале и в тяжелом состоянии, то надо, чтобы Лариса успела повидаться, если там плохо все.
— Она сообщила, что состояние тяжелое, и больше ничего. — Сказал Михаил Михайлович.
— А куда ехать–то? Где госпиталь? Какой госпиталь?!
