Лариса вся подобралась, внутри у нее вспыхнул бесшумный пламень, глаза, и не только глаза излучали свет победоносной уверенности. На нее было смотреть намного интереснее, чем на экран. Там, лишенный фуражки Белугин, медленно, еще медленнее Киселева произнося слова, уверял, что существующие, да существующие организации патриотического офицерства, ни в коем случае не помышляют об актах прямого насилия, и вообще какого бы то ни было нарушения закона. Только сумасшедшие и провокаторы могут возводить на здоровые силы, связанные с министерством обороны и службой безопасности, такие обвинения.
Она не знала, какой задумывалась эта речь, генерал, как известно, являлся человеком слишком в себе, но Лариса чувствовала, что звучат, не совсем те слова, не те формулировки, которых ей хотелось бы ожидать.
Самое первое впечатление — Белугин не убедителен. Нет, он играет выправкой, и римскими морщинами, он не суетится словесно и улыбается скорее снисходительно, чем заискивающе. Но что он несет?!
То есть как, никаких актов сопротивления?
То есть как, абсолютное подчинение закону и режиму?! Это, какому режиму? Это, какому закону?! Грабительскому закону и предательскому режиму?!
Киселев удовлетворенно кивал.
— Так значит, вы можете сейчас официально утверждать, что все эти силы, о которых шла речь, лояльны власти.
Белугин посмотрел в камеру, едва заметно дернул щекой, и чуть кивнул.
— Лояльны.
Все собравшиеся повернулись к Ларисе. Никто не был до такой уж степени в курсе внутренних механизмов этой ситуации, и никакой немой сцены быть не могло. Однако какие–то недоумения образовались. Зачем мы были позваны? Только ради коньяка? Лариса сидела молча, и тихо гасла. И чувствовала себя мгновенно замурованной в огромной глыбе несчастья и стыда. Так продолжалось несколько очень длинных секунд. И главное, не было понятно — как это прекратить? Всяческие словесные объяснения были невозможны, унизиться до этого она не могла. Но и другого выхода из этого немого кошмара не было.
Помощь поступила из неожиданного, и, в общем–то, отвратительного источника. В кабинет заглянула искаженная страхом быть обруганной, Саша, и сообщила, что Михаил Михайлович снова напоминает: надо бы выступить Лариса Николаевна, если хотите.
Это был выход в прямом смысле слова.
Лариса резко встала и пошла вон из кабинета. Какое облегчение — не объяснять ничего! Гапа кинулась за ней. Она единственная знала всю подоплеку ситуации, ее жгло любопытство — что теперь будет делать подружка, после того как из под нее настолько выбили табуретку. Вид агонии самое знобящее зрелище. Гапа даже отказалась от что–то обещающего флирта с Милованом. Сам он от него отказываться не стал и потянулся вслед за армейской красоткой. Это уже напоминало начало культпохода, Прокопенко, Бабич, Волчок так же стали подниматься. Только хлеборез остался. Его проблемы военных матерей совершенно не интересовали.
Лариса влилась в президиум, когда на трибуне разливалась крупная тетка с халой, чудовищным крашеным ртом, и опухшими глазами, от непрерывного горевания над проблемой. Она рассказывала историю, принципиально не связанную с ее ребенком, все–таки спасенным ее усилиями от кошмара военных действий под Аргуном. Она уничтожала какого–то подполковника сбывавшего не только соляру боевикам, но и заставлявшего ее доставлять вражеским покупателям не кого–нибудь, а своих бойцов. Что кончилось плохо. Из очередного выезда с товаром пара солдатиков не вернулась.
Зал не гудел от возмущения, такие истории не были тут ни для кого новостью или открытием. Он стал многочисленно ворочаться, когда речь пошла о поведении центральных ведомств, к которым выступавшая обратилась с сообщением о преступном подполковнике. Ее отпихивали все, кто только мог. Ей говорили — чего вы лезете! Ваш–то сын цел и почти невредим. Вам что, больше всех надо?
— Может быть, мне надо не больше всех, но мне надо много! Мне надо, чтобы моя родина не использовала своих детей как пушечный фарш, чтобы она не торговала ими как рабами. И чтобы она не защищала преступников, которые питаются жизнями и здоровьем наших детей!
