— Но прежде нужно еще свернуть шею старому…
— Да, сир. Это и есть оборотная сторона монеты.
— А так ли уж богаты храмовники, как говорят?
— Они значительно богаче, чем думают самые яростные их завистники.
— Вот как? Я хочу знать об этом, Флотт. Я хочу знать!
— Извольте, сир… От доверенных лиц и шпионов, засланных в сердце ордена, я знаю почти достоверно, что богатства храмовников неисчислимы. И этого вполне достаточно для того, чтобы усмотреть в них угрозу французской короне. Независимость и гордый нрав этой духовно-рыцарской республики увеличивают такую угрозу вдвойне. Орден, государь, это невидимое государство, опутавшее всю Европу, черпающее силу крови и духа в Азии.
— Я уже подумывал о том, что храмовникам не мешает подрезать крылышки. Но теперь я вижу — этого мало… Ты прав, лучше вспороть золотое брюшко. Пусть над этим поразмыслит Гильом Ногарэ. Он великий мастер выискивать законные предлоги. — Заметив, что губы Флотта сжались, король довольно рассмеялся. — Не надо ревновать, Флотт. Это не подобает тому, кто стремится к тайной власти. Учись владеть собой, оставайся бесстрастным… Разве ты не учил тому же своего короля? Да, Флотт, я груб и люблю грубую силу, явную силу, мой верный слуга. И потому у меня два советника… Чтоб никто и подумать не осмелился, что направляет волю своего короля.
— Да, сир, — пролепетал советник, на висках и на лбу его выступил пот. Но Флотт не посмел отереть лицо, хотя и сжимал в руке влажный, ставший вдруг таким жарким платок.
— Значит, решено. Все, что у тебя есть о храмовниках, передать мессиру Ногарэ… Теперь рассказывай.
— Что угодно услышать вашему величеству?
— Что мне угодно? — Лицо короля вновь исказилось гримасой улыбки. Филипп был явно доволен смятением и страхом, которые выказал вдруг холодный и точный Флотт. — Ты что, боишься? Я же люблю тебя и верю тебе… Скажи-ка мне, Флотт, вот что… Допустим на минуту, что мы победили Бонифация и держим за глотку нового папу… Да, держим за глотку! С чего мы начнем борьбу с орденом? В чем можно обвинить храмовников? Это правда, что они предаются разнузданным, богомерзким оргиям?
— Именно так, государь. Обвинение, которое мы могли бы в будущем предъявить рыцарям Храма, буквально лежит на поверхности. С одной стороны, они ведут жизнь праздную, позорят себя неумеренными роскошествами, с другой — проявляют удивительное равнодушие к своему истинному предназначению: войне с неверными, которую столь доблестно ведет христианский мир в лице Тевтонского ордена.
— Слабенько, Флотт, очень-очень жидко. Кого только нельзя обвинить в роскоши и небрежении христианским долгом?..
— Вы говорите о правосудии, сир?
— О чем же еще?
— Приношу свои извинения. Я не понял вас. Полагал, что речь идет всего лишь о… предлоге.
— Вот как? Но разве предлог не должен звучать достаточно убедительно?
— Любому предлогу нужную убедительность придадут только две вещи: диктат уверенной в себе силы и… свершившийся факт.
— Отлично, Флотт! Продолжай.
— За первоначальным обвинением обычно следует дознание. Оно и может подтвердить все то, о чем умалчивает юридическая формула предлога.
— Ты имеешь в виду богохульство?
— Да, сир. Оно будет выглядеть весомее, если вскроется уже по ходу дела. А вскроется оно всенепременно. Известно же, что посвящение в рыцари Храма сопровождается тайными обрядами, а на собраниях ордена совершаются богохульные отправления. Этого вполне достаточно для того, чтобы уничтожить орден и истребить его командоров.
— Вместе с фамилиями.
— Да. Плевелы лучше вырывать с корнями. Это, кстати, тоже даст добавочные поступления в казну. Освободятся ленные владения, майораты… Этот орден страшен хотя бы уж тем, что проповедует равенство. Любой рыцарь одет так же, как сам гроссмейстер, и все равны в разврате и осквернении святынь. Недаром храмовники подвергают своих неофитов столь сложной церемонии тайных посвящений. Мне ведомо, государь, что посвященного в рыцари принуждают, в знак повиновения старшим, отречься от Христа, плюнуть на святое распятие и растоптать его!
— А ты сам веришь в это, Флотт?
— Народ верит, государь.