— Так, — одобрительно склонил голову Люсин, — но весь вопрос в том, насколько это выгодно?
— Очень выгодно! — Женевьева прижала ладошки к груди. — Шестнадцатый век — это уже тысячи.
— Ну? — удивился Люсин.
— Я вам говорю. — Она многозначительно постучала кулачком по колену. — Только они там перестарались. Не надо было копировать Рублева, от этого за милю несет липой.
«Не за милю, Женевьева, за версту… Но дело не в этом. Главное, что ты уже больше не опасаешься за себя».
— А другой сюжет прошел бы?
— Конечно. Спас, Никола или там, скажем, Иверская, Троеручица… Лучше всего Одигитрии, конечно! От них так и веет стариной.
— От кого, простите?
— От Одигитрий. Это Божья Матерь такая… Или «Неопалимая Купина»! Тоже очень эффектная икона.
— А! Понятно… Простите, если не так спрашиваю, но разве только от сюжета зависит…
— Древность иконы? — оживленно перебила Женевьева. — Нет, конечно. — Она снисходительно рассмеялась. — Просто для фальшивки лучше выбирать привычный, я бы сказала — рядовой сюжет. Для надежности! Это не так внушает подозрения, как «Троица» или «Архангел Гавриил» в рублевской манере. О возрасте же судят по многим признакам: доска, патина,[1] манера письма, трещины на краске, сама краска, наконец, да мало ли… Если доска, допустим, выпилена, то я сразу скажу, что это самое большее конец восемнадцатого века!
— Почему?
— Да потому, что пила в России появилась только при Петре! — с торжеством подбоченилась Женевьева.
— Ух ты! — восхитился Люсин. — Почище любой детективной науки.
— А вы думали…
— Здорово, здорово, чего там говорить… А кому он надеялся продать ее?
— А я почем знаю? — Глаза Женевьевы вновь настороженно сузились.
— Конечно, вы не можете знать, Женевьева Александровна, разве я не понимаю? Но может быть, он спрашивал у вас или еще у кого-нибудь о художниках, антикварах там, любителях…
— Нет, не спрашивал.
— По комиссионным он один ходил?
— Видимо, один, меня во всяком случае при этом не было.
— Ну что ж, Женевьева Александровна, спасибо за консультацию. Счастливо вам поездить по Союзу. Передайте привет мадам Локар, скажите ей и другим членам группы, что мы сделаем все, чтобы найти их товарища. Все, что возможно.
Он взглянул на часы и подписал Женевьеве пропуск. Шел уже пятый час. За окном потемнело. Солнце скрылось за грозной асфальтовой завесой. Порывы ветра безжалостно трепали пыльную листву, раскачивали ветви. Вот-вот мог хлынуть ливень.
Зазвонил телефон. Люсин сразу же взял трубку. Звонили из гостиницы. Какой-то молодой человек спрашивал администратора об иностранце. Интересовался, когда его можно будет застать.
— Скажите, что иностранец ненадолго вышел, вернется минут через пятнадцать! Ясно? Пусть подождет в холле. Под любым предлогом задержите его до моего прихода!
Люсин положил трубку и сразу же позвонил по внутреннему телефону в гараж.
Только успел он сесть в машину, как начался грозовой ливень. И какой! Серые струи хлестали по мостовой. Из водосточных труб бежали пузырящиеся молочные реки. Прикрываясь газетами и портфелями, разбегались люди. В мгновение ока попрятались они под навесами подъездов и киосков, прижались к стенам домов и к стволам деревьев в саду «Эрмитаж».
«Прелестно! — подумал Люсин. — Чудненько! Волей-неволей этот тип останется в гостинице!»
«Волга» неслась в каком-то тумане. Мостовые дымились. Серые фонтаны вздымались выше крыльев. Но надсадно стонущие «дворники» не успевали отгонять набегающую пузырящуюся воду. Едва прочерчивался на ветровом стекле дрожащий, искажающий очертания сектор, как его сразу же затягивала слепая шевелящаяся плесень.
Люсин вспомнил вдруг, как тревожно ревут в туман тифоны в порту.
Машина остановилась у самых дверей северного входа. Подняв воротник пиджака и пряча голову в плечи, Люсин открыл дверцу и неуклюже запрыгал к дверям. Всего три шага. Но спина успела намокнуть, а залившая гранитные ступени ледяная вода, взлетев вверх, окатила его до колен. Целую неделю в предвидении непогоды он таскал с собой свою коричневую болонью, а сегодня забыл в кабинете.
Администратор дожидался у самого входа, стоя рядом со швейцаром.
