Еще день по тракту — и перед путниками развернулася панорама Новгорода, разделенного могучими водами Волхов-реки. Никогда Нелли не доводилось еще видеть купол столь странной формы, как тот, что венчал огромный храм, именуемый, по словам отца Модеста, Софией. Купол походил на шлем древнего богатыря и был не золотым, а серебристым, словно являл нерасторжимое единство с жемчужно-серым осенним небосводом. Несведущая в архитектурном искусстве, Нелли тем не менее решила, что один купол на церкви ей нравится куда больше, чем три или пять. Особенно, коли походят они не на противные луковицы, а на шлемы. Приземистые стены и добротные дома словно знали что-то важное и равнодушно взирали на течение столетий.
— Вот он, исполин, — задумчиво произнес с седла отец Модест. — Взгляните на колыбель вольности русской, на средоточие ее цивилизованности, Филипп. Да простит меня за эту любовь многострадальная Москва, она не повинна в том, что не имеет этого древнего величия. Москва больше претерпела скорбей, и, быть может, поэтому ее ждет в грядущем большая любовь потомков. Тока жизни не остановить, и стремнина прошла через Москву. Но я не могу не восхищаться.
Новгород и в жителях своих не имел сходства с Санкт-Петербургом. Казалось, никто никуда не торопился на этих улицах, пролегших меж невысокими, но крепкими домами. По одной из этих улиц отец Модест повернул коня в сторону от ближнего постоялого двора, на который им сослался будочник на въезде.
— Есть место, где мы передохнем без забот, — спокойно пояснил он. — Не совсем обитель, ибо живут в ней лишь шестеро монахов, коим предоставляет кров купец, торгующий мукою.
Путешественники выехали на берег Волхова, гнавшего свинцовые, темные волны, и немного спустились по его течению. Почти гранича с посадом, на берегу стояли каменные амбары, окружающие длинные палаты старой постройки, с высоким крыльцом и небольшими окнами. На подъезде и в воротах кипела работа: рослые как на подбор работники разгружали подводы и таскали огромные мешки. По другую же сторону палат виднелись голые деревья небольшого сада, должно быть тенистого в летнюю пору. Над купами деревьев поднимались крест и колоколенка маленькой церквушки, видимо — домовой.
— Мне надобен Еремей Поликарпыч! — окликнул отец Модест парня, заносившего на дощечку грифелем свои подсчеты.
— Изволил в Торжок отбыть, — бойко отвечал парень. — Издалече ли изволите путь держать, господа-бояре?
— Оттуда, где комаров нету, — с сериозной миной изрек отец Модест.
— Милости просим, приказывайте! Я сын его, Никола.
— Я священник Модест, а сие друзья мои — Филипп, Елена и Прасковия. Нелли подпрыгнула в стременах. Ума ли отец Модест вовсе лишился,
называть ее Еленой, когда она в мужском платьи! Однако парень ухом не повел, а лишь, подскочивши к отцу Модесту, почтительно придержал ему стремя, затем испросил благословения, почти одновременно с этим во всю глотку призывая какую-то Арину.
Арина явилась из дверей палат и оказалася старой женщиной, величественной осанки которой не портил самый простой наряд. Почти тут же работники принялись выпрягать лошадку из экипажа, принимать и расседлывать коней.
— Батюшке парадную горницу, гостю его — что рядом, а девам угловую! — беспокоился Никола.
— Ишь, раскомандовался, нето без тебя не знаю, как устроить, — усмехнулась старуха и, поклонясь в пояс, произнесла нараспев: — Добро пожаловать, гости дорогие!
— Ох, как хорошо! — Нелли оглядела невысокую комнату, белоснежно выкрашенную известкой. Горы обшитых кружевами подушек на деревянных кроватях, весело покрытых яркими лоскутными одеялами, казалось, тоже готовы были захрустеть снегом. Дощатый пол, с пестрым посередке половиком, источал восковое благоухание. Восковые свечи, еще не начатые, стояли и в сверкающих бронзовых подсвечниках. — Даже садиться на такую постель страшно, я вить хуже кучежога.
— Арина-то эта баню обещалась натопить. Уж я тебя березовым-то веничком попарю — вся усталость выйдет!
— Ну уж, — фыркнула Нелли. — Я до пара вымоюсь, охота была шпариться.
— Арина Афанасьевна спрашивала, может, одной из боярышень придет охота покуда одеться по-людски, — хихикнула девочка лет десяти, внося ворох полотенец и домотканое небеленое платье-рубаху, которое тут же разложила на кровати перед Нелли.
