…В суде голос Ильзы так изменился, что Янис уже ничему не верил. Ни следа грустной вяловатости, глаза холодные и спокойные, руки, такие трепетные по ночам руки, спокойно скрещены поверх пальто, спокойно держат сумочку… О всем случившемся она говорила таким голосом, словно он, Янис, какой-то колхозник, у которого она покупала на зиму картошку. Он смотрел на нее — ведь ты же меня любила! Сколько раз ты говорила это мне, но я понимал это и без слов, последним олухом надо быть, чтобы не почувствовать это. А теперь? И вдруг сразу все изменилось, все забыто — ничего не было. Почему твои руки такие спокойные и глаза такие холодные? Не может быть, я не верю, что ты четыре года притворялась, чтобы теперь прийти сюда такой, какая ты есть на самом деле… Если бы Ильза сейчас посмотрела мне в глаза, она вспомнила бы все и ей не оставалось ничего другого, как сказать одну правду, и суд оправдал бы Яниса, и они вместе поехали бы домой… Но Ильза смотрит на Яниса, не видя его. Ильза ничего не изображает, она смотрит на Яниса, как на чужого, и надежда, что происходит недоразумение, нечто необъяснимое, невероятное недоразумение, — эта крохотная малость надежды тускнеет и опадает, пока не угасает совсем, — Янис для Ильзы всего лишь незнакомый продавец картошки из далекого колхоза, и судья, спустя какое-то время, чихая и сморкаясь, прочитал по бумаге приговор — два года…
Янис выпил стакан до дна и передернулся. Нет, все равно пойдет к своим ребятам, хотя от рыбацкого порта до Ильзы и ее дома рукой подать! Такие холодные глаза!.. И белые руки поверх пальто — без кольца, подаренного Янисом, с которым Ильза не расставалась, даже когда тесто месила для пирогов… Если бы тогда объявился такой вот Казимир, может быть, все окончилось иначе и раньше? Мысли стали путаться и обрываться, только Ильза все стояла перед Янисом такая, как тогда в суде, и как Янис ни крутился на стуле, жмурясь, свирепо тряся головой, Ильза стояла в нескольких шагах от него, смотрела на него и не видела его.
Потянувшись к телефону, он уже знал, что не надо этого делать, но рука сама дернулась. И знакомый номер набирала — мозг как будто не принимал в этом участия — только сама рука, и Янис с каким-то удивлением ожидал, что же сейчас произойдет. Рука этого знать не могла, рука действительно не знала, что Янис скажет, если там — в его доме — кто-то снимет трубку. Блеснула надежда, что никто не ответит, что Ильзы там нет… Но Ильза была, и в трубке послышался Ильзин голос, приятный, торопливый и предупредительный:
— Вас слушают…
Словно всего час назад расстались!.. Ильза всегда говорит — вас слушают. Тогда Янис еще думал, что это она от имени их обоих отвечает. Ему это нравилось, и он всегда подшучивал над нею…
Янис посидел, понурясь, подобрав ноги под стул, понимая, что сказать-то ему нечего, так как голос в его доме веселый, он кого-то ждет, а его, Яниса, там нет… И он положил трубку.
Видимо, прогноз погоды для рыбаков был точный — за окном начался дождь. Янис торопливо стал натягивать свою «робу». «Дождик меня выручит, — подумал он. — Хороший летний грозовой дождь… с громом. И пустая, залитая улица».
До дождя Янис не добрался. На лестнице он столкнулся с «одинокой», с той женщиной, которой преподнес сегодня ветку сирени. Только теперь он заметил, что она красивая. Даже дождь не сумел повредить ее красоте. Она держала в пальцах длинные темные волосы, вода стекала с них на короткое летнее платье. На кончике носа висела детская капля — и Янис засмеялся. Засмеялась и она. Янис что-то сказал ей, а она испытующе взглянула в его лицо. Потом закинула волосы за спину, дружески улыбнулась и сняла туфли. Маленькие ноги ее оставляли на ступеньках отпечатки, когда она поднималась к квартире Криста. Нагревшаяся за день лестница быстро высушивала их, и когда они вошли в квартиру, отпечатков уже не было.
От шотландского виски она отказалась. Походила по комнате, поглядела на «стол», накрытый на ковре, отдернула занавески. Дождь был пахучий, плеск его заполнил комнату.
— Вы брат доктора?
— Нет, — ответил Янис. — Брат ее мужа… Я сегодня из заключения вернулся. Янис меня зовут.
