Расплескивая болотную жижу, в осоке билась жрица Шейниры. Если бы не голос, Лан-Ар никогда не узнал бы ее; все было черным-черно – и лицо застывшее маской ужаса, и рыжие волосы в мокром глянце, и даже всегда белые руки, которыми она изо всех сил колотила по трясине, с каждой минутой уходя все глубже и глубже… Туда, откуда уже нет возврата.
– Лан-Ар! – завизжала она, – вытащи меня! Скорее!
А смерть, воспользовавшись судорожным движением жрицы, подобралась к подбородку. Над поверхностью топи оставались голова и руки.
…Он не раздумывал долго. Вообще не думал, расстегивая пояс и бросая его на обманчиво-надежный ковер из нежной зелени. Потом осторожно тащил Нитар-Лисс на твердую почву, уговаривая ее крепче держаться и не разжимать пальцы. А когда ийлура, наконец, выползла к его ногам и замерла, скорчившись, в голове Лан-Ара что-то щелкнуло и перевернулось.
– Ты сбежала! Почему?!!
Нитар-Лисс подняла к нему лицо – и тогда Лан-Ар ее ударил. Впервые и наверняка в последний раз, потому что жрица Шейниры ничего и никогда не прощала. Из разбитой губы брызнула кровь, а затем потекла к подбородку, смешиваясь с жидкой грязью.
– Почему ты сбежала?.. – выдохнул ийлур.
Упав рядом с ней на колени, он прижал к себе худое, содрогающееся в рыданиях тело. Ненависть и любовь сидели в петле из плюща и, держась за руки, наблюдали за ними.
– Ты хотела… сама найти Око Сумерек? – прошептал он в мокрые, пахнущие тиной и гнилью волосы Нитар-Лисс.
Жрица всхлипнула и вцепилась зубами ему в рукав. Ее трясло от только что пережитого, и, похоже, она даже не осознала, насколько ее только что унизил бывший храмовый раб.
– Боги, что… что ты говоришь? Ты же… ты сам ушел!!! Сам…
– Но…
И ему вдруг стало все понятно. Ох, какой же ты дурень, Лан-Ар! Вы вошли в Лабиринт Сумерек, где властвуют Санаул и его сын, Шатоэл. Неужели ты думал, что все будет гладко? Сумерки, полусвет, полутень, недосказанная правда и надуманная ложь… Чего еще следовало ожидать от этого места?
Лан-Ар еще крепче прижал к себе трясущуюся ийлуру.
– Ну, все. Успокойся. Я же успел… Успел!
Нитар-Лисс продолжала судорожно цепляться за него, как будто боялась – отпусти она руки ийлура – и снова попадет в ледяные объятия топи.
– Прости, – совсем тихо прошептал он, – я не хотел…
– Я проснулась, и поняла, что ты ушел, – на одном дыхании, словно оправдываясь, выпалила жрица, – проклятье! Какая же я дура! Надо было сидеть и ждать, и никуда не идти… А теперь…
– А теперь мы идем дальше, – шептал ей Лан-Ар.
Отчего-то ему хотелось плакать, но слезы, не найдя выхода, так и застыли твердым комком в груди. Казалось бы, что тебе еще надо? Ты нашел жрицу, и теперь вы отправитесь дальше вдвоем. Но вместе с Нитар-Лисс к Лан-Ару вернулось и колкое, леденящее душу чувство опасности.
«Все это – игра», – вдруг подумалось ему, – «жрица Шейниры не настолько проста, чтобы вот так запросто попасть в болото!»
– Я увидела родник и пошла к нему, – прорыдала на ухо Нитар-Лисс, – проклятье, Лан-Ар… Ты же унес бурдюк с водой!
* * *
Зной укатился прочь, смываемый фиолетовой волной сумерек. Одна за другой загорались звезды, точно большие светляки; здесь, в Лабиринте, они казались особенно большими и чистыми, да и само небо, как чудилось Лан-Ару, выглядело куда ярче и сочнее, чем над остальным Эртинойсом. Оазис не отставал от небосвода: все в нем было «немного чересчур» – слишком сочные побеги плюща, слишком зеленая, свежая трава без изъяна, слишком мощные деревья… Пожалуй, только родничок, звонкой струйкой вытекающий из-под коричневого, похожего на картофелину валуна, оказался самым обычным, с холодной и вкусной водой. С тихим журчанием маленький ручей огибал болото, а затем исчезал, скатываясь в бездонный провал. Лан-Ар сонно слушал пение воды, и ему мерещилось в ее переливах – «не простит, не простит»…
Ведь адепты Шейниры, как и их Темная хозяйка, не прощают. Никогда и ничего. Так стоит ли ждать, что жрица простит презренному рабу оплеуху, от которой распухла и до сих пор кровоточила губа? Нет, Нитар-Лисс ничего ему не сказала, только посмотрела, когда отмывалась в ручейке от грязи и тины – и тогда уже Лан-Ар все понял. Умолять, валяться в ногах было бессмысленно.
