1
С движением зимы, с прохождением ее дней Павлу все тяжелее было нести в себе убитую рысь.
Теперь она была не одна, а рассыпалась на множество рысей, во все дни своей жизни.
Была там рысь охотящаяся, была рысь мурлыкающая, была убитая. Она то и дело представлялась Павлу рысиным котенком. На каждом ухе ее торчала черная кисточка, лапы были мягкие и пригодные для игры с братьями и сестрами. Ведь были они у нее!
— Ну, коего черта он убил эту рысь?! — сердился Павел не егеря.
…Вот рысь охотящаяся… Она протянула тело поверх толстой ветки, старой, удобно повисшей над тропой. Она готовит бросок вниз, на съедобного зверя. (Дикая косуля. Ее не жаль — природная необходимость, где нет ни правых, ни виноватых.) Бросок рыси — вспышка, взрыв ее контура.
…Ей-богу, не стоило убивать рысь!
Теперь Павел ждал наездов Акимыча. А он то и дело заскакивал, привозил Джеку берцовую лосиную кость — глодать и развивать челюсти, или корзинку клюквы — тетке.
А к Новому году привез пышную сосенку трехметрового роста. Егерь отдыхал у них, обедал или чаевничал, а Павел выспрашивал подробности убийства рыси. Их не было — егерь приметил ее и ударил навскидку, картечью. Рысь и легла.
— Три картечины в голову! Во! Нет, мой «Зимсон» меня не подводит (это было немецкое двенадцатикалиберное ружье).
— Да зачем убивать-то? — спрашивал Павел.
— Вот еще мне рысиный заступничек!
Егерь махал на Павла руками, хохотал. Или, схватив за плечо, дергал из стороны в сторону.
Прежде Павел стал бы нервничать, а сейчас был спокоен. Даже не улыбался. И получалось, что горячиться начинал сам Акимыч, и проговаривался тоже он.
Оказывалось — верит егерь в идею возмездия за убитых. В то, что-де волки мстят за своих.
Верил — змея вползает в рот спящему и живет у него в желудке. Таким образом, соединял он в себе принципы рационального лесохозяйствования с суевериями, нахватанными у самых замшелых лесовиков.
И, по мнению не то егеря, не то охотников-лесовиков, все города ждет возмездие за истребление лесов, за убийство зверей, за порченые земли. Непременное. Атомное (здесь Павел холодел спиной).
— А лешего ты, случаем, не видел? — спрашивал, отойдя, Павел. — Или ты теперь сам леший?
2
Для Павла стала неизбежностью попытка оживления рыси в картине.
Построение ее Павел начал с размера: он видел картину для комнаты в пределах одного-полутора метров по горизонтальной стороне.
Определив размеры, он задумался о грунте, о том, что следовало дать и ему нагрузку: тоновое решение картины, ее гамму.
Если грунт будет хорош, то он долго будет держать красочные слои, рысь, имя Павла. Скажем, лет двести. Но может потрескаться и через десять лет и все сбросить с себя.
Павел решил посоветоваться с Никиным. Старик взволновался, даже всплакнул (он становился слезливым). Но вытер глаза. Надел очки. Зажмурился, прикидывая и вспоминая.
Веки его были тонкие, с жилками, и Павлу тоскливо думалось, что старик понемногу сдает, а он так и не подумал достать пишмашинку и записать опыты старика, его рассказы о старом.
Припомнились и свои усмешечки, настроения, пугавшие старика. Нехорошо!
— Я бы советовал тебе грунтовать черным грунтом, а сработать вещь голландским методом, — сказал Никин, раскрывая глаза. Они выцвели, но были еще с живинкой. Старик говорил о строении слоев грунта и палитре картины. В конце концов, он взялся сам грунтовать холст — в пять слоев. И подрамник он тоже выстругает, сделав по-старинному, широким, с растяжными клиньями.
И, наконец, он принес скляницу с самодельным льняным маслом (рецепт Ченнини, шестнадцатый век) и одарил ею Павла.
Тот готовился. Рысь должна быть его пробой. Ею он проверит себя, всю работу. Потому не торопился, ждал, пока сюжет рыси ляжет в нем самом и заживет, не давая покоя. Ждал, когда вызреет грунт. Ждал — и делал наброски.
