Я поймал их с поличным. Нечаянно. Вошел не постучав, чтобы не помешать в середине урока, — мне понадобился один адрес в Германии. Я застал их врасплох — ничего вопиющего, так, детские забавы, но направление очень явное, — он стоял позади нее, показывая, как правильно держать скрипку, а пальцы его сами собой блуждали в запрещенном месте. Можно было и не обратить на это внимания, если бы оба не покраснели — и если бы Розендорф не счел нужным еще в тот же день под вечер прийти ко мне домой, весь смущенный — счастье, что Хильды не было дома, — чтобы извиниться передо мною за свои дурные поступки, словно я, сам человек грешный, был каким-нибудь судией всея земли. Он говорил, что причина этого непотребства настоящая любовь, рассказывал про все свои терзания, подлинные и воображаемые, про ужас от самого себя, про страх перед родителями девушки, перед ней самой, перед ее пробуждающимися страстями, про отчаяние оттого, что нравственность его крошится на глазах, ибо он вынужден лгать на каждом шагу, как бывает в запретной любви, которая, являясь сама истинным чувством, питается обманами.
Высокий штиль, к коему он прибег для оправдания украдкой сорванных удовольствий, не имевших никаких реальных последствий, только страх и стресс, — это тоже одна из хитроумных уловок души. Фальшиво превознося свои низкие вожделения и жалкие страсти, мы стараемся облегчить грозящую за них кару. Розендорфу надо верить, что эта девочка с посредственными способностями одарена богатым внутренним миром, еще не успевшим развиться. Добряк-Розендорф любит каждую женщину, которую хочет, и превозносит того, кто грешен перед женщинами! Любовь для него — магия, очищающая мерзкие поступки от грязи. В конце концов он вполне искренно влюбился в эту девочку, дабы оградить душу от вырождения. И пожалуй, не слишком отойдет от своей природы.
Я всегда чувствовал в нем глубокое тяготение к мигу до осуществления, к смятению, предшествующему зрелости. Тот, кто окончательно созрел в юности, видно, не станет истинным художником. Напряженное ожидание грядущего звука — самое важное свойство художника. Обещание важнее осуществления точно так же, как не определение ощутимого есть дело писателя, ловящего неопределенное в сеть слов, так же, как охотники за бабочками сперва ловят бабочку, а потом уже ищут ей название в указателе. Самое напряженное музыкальное мгновение — это безмерно давящее время между ушедшим и еще не родившимся звуком. Искусство живет своей тайной жизнью в нейтральной полосе между промелькнувшим звуком и звуком еще не наставшим. Отсюда любовь Розендорфа к Шуберту и его неспособность обнаружить всю смысловую нагрузку у Баха (Баха он не умеет петь, он декламирует его, как возвышенную речь, где каждое слово величественнее предыдущего), и его смущение, когда у Брамса выдаются неромантические минуты, отсюда и отказ его от Эвы, представляющей собою сложившееся, зрелое, завершенное существо, без иллюзий, затворившееся в отчужденной и безжалостной красоте.
Январь 1955 г.
В 1936 году, сколько помнится, осенью, я оказался в Палестине. Беженец без гроша за душой. Писатель, изгнанный с родины, из родного языка.
Я не знал голода и нужды. Подруга юности, большая поклонница немецкой литературы, взяла меня к себе домой и дала мне все, что может человек дать ближнему, не порабощая его. Зарабатывал я писанием статей в эмигрантские журналы, выходившие в Париже и Цюрихе, а потом, во время войны, печатал рецензии и заметки в местной немецкой газете.
Я прожил в Палестине до конца войны, все ожидая того момента, когда освоюсь и смогу отдаться литературной работе. Позволю себе сказать, что Господь не посетил меня в этой земле — я не написал в те годы ничего, кроме публицистики, которой не придавал особого значения, и нескольких эссе. Не было во мне тогда того внутреннего покоя, какой необходим для писания романа, рисующего широкое полотно жизни. В состоянии непрерывного беспокойства за собственную судьбу трудно говорить прозой.
Здесь не место рассказывать о том, почему я прежде, чем вернуться в Германию, поехал в Америку. Как бы то ни было, во мне жила острая потребность в мучительной встрече со страной, прогнавшей меня вон. Но в тот миг, когда я оказался в Германии, я понял, что никогда не буду писателем нигде, кроме как там, где говорят на моем языке.
