И вдруг профессора осенило: знает ли кто-нибудь о происходящем в Городке? Где толпы ученых, спасателей, военных?
– Я, пожалуй, пойду, Пантелей, – сказал он. Стало вдруг не по себе. Страх, наверное.
– Ну, так! – сияя, ответил сапожник. – В гостях хорошо, а дома… Как говорится. Тока ты смотри там, чтобы хата на месте была.
Семионыч молча вышел.
В маршрутке Несмеяна садилась у окна, неотрывно глядела на прохожих. Чего или кого искала? Пантелей тоже глядел по сторонам – старые домишки покрашены, подштукатурены, вставлены новые необычные окна, зеленеют молодые деревца. Будущее пришло, прошлое накатило – кто знает, куда Катавасия в этот раз завела? Все одно – красота! Красотища! Но опытный глаз сапожника, человека, свой век прожившего в Городке, видел фальшь. Там треснуло, тут лопнуло, здесь натек, а маленький проулок будто и не трогали со времен купца-авиатора. Настроение испортилось, и Бабыленко приуныл. Хоть тебе прошлое, хоть тебе будущее – глубинка останется некрашеной, с грязными улочками.
– А знаешь, Несмеянка, кто владеет в городе временем? – вдруг обратился он к девочке.
Та глянула, насупилась, обдумывая вопрос. Пантелей склонился и прошептал:
– Маршрутчики. Ага. Честно-пречестно. Выйдешь рано, чтобы приехать на работу загодя – маршрутка опоздает. Выйдешь поздно. Ну, проспал, к примеру. Маршрутка уехала, но ни с того ни с сего приехала другая. И самая загадка знаешь в чем?
Несмеяна ошарашенно глядела на сапожника.
– Гы-гы! – Тот выглядел довольным собой. – В любом случае на работе ты будешь в семь пятнадцать! О, как! Вот и выходит: маршрутка – самая машина времени и есть, если уж она сжимает и разжимает его. А маршрутчик – властелин времени.
Девочка указала на место, где должен был сидеть водитель.
– Мда, – произнес Пантелей при виде приборной панели, но не растерялся, посмотрел на часы и вновь просиял: – Семь пятнадцать! Что я тебе говорил? Автопилот – он тоже водила. – И добавил: – Выходит, не в том месте Эйнштейн относительность изучал.
Люди попались хорошие, а главное – душевные. Лайковые штиблеты забрал франт – постоянно приглаживал усики, вертел тростью. Одноногий сторож прикостылял за левым кирзачом.
– В ГУЛАГе ногу-то оставил, – хриплым голосом рассказал он. – Теперь-то говорить можно. Теперь-то культ личности развенчали. Слыхал?
Дамочка в ситцевом платье в горох придирчиво осмотрела сапожки на «манке», осталась довольна, даже игриво приподняла бровь.
Под закрытие прикатил белый «мерин», и чувак в белом костюме с накладными плечами завалил в будку, как к себе домой.
– Ну, че, мужик? Кроссы готовы?
Белые кроссовки, аккуратно подклеенные – двадцать пар, – с надписью «Addidas» ждали его со вчерашнего дня.
– О! Фирма! – заявил Пантелей.
Чувак дернул подбородком:
– Ахринеть, мужик. Ну, че? Как договаривались?
Из рук в руки перекочевали двадцать баксов и бутылка импортной бормотухи «Наполеон», кажется. Это были единственные деньги за весь день. Остальная «валюта» стояла в рядок в тумбочке: анисовка, спирт, армянский коньяк и французский император.
Бабыленко не то чтобы не пил. Не всегда отказывался. Когда Несмеяна вернулась из города, сапожник употребил третью стопку анисовки, закусил болгарским перцем и чуть не подавился, увидев девочку – пить при ребенке стеснялся. Закашлялся. Маленькая ладошка приложила его по спине, прочистив дыхалку с первого раза.
– Стоп! – сапожник уклонился от второго замаха. – Я уже. Нормально.
Прогулка не пошла Несмеяне на пользу. Девочка осунулась, прежний строгий вид сменился печалью, даже тоской.
– Ты чего, а? – Сапожнику стало стыдно: нажрался как свинья, а у ребенка несчастье. – Обидел кто? – Что пил, что не пил. Кулаки сжались, и не посмотрел, что вчерашние ссадины потрескались в кровь.
Вот лошара! Бросил ребенка одного в Катавасии среди разных… гомесов. Козел ты, Пантелей, и еще какой! Мало тебя Галка выгнала: не мужик! Из денег только водка за пазухой! После выгона расстроился было, да тут все как завертелось, хоть ложись, помирай. Катавасия! Махнул сапожник рукой: страшно? Да какой там! Двум не бывать, но зато вокруг столько интересного происходит. Жизнь безвыездно в Городке провел – служба не в счет, – да как красиво накатило! Опять же Несмеяна загнуться не дала. Одно огорчало: говорить она не говорила, да Бабыленко ее и так как-то понимал.
