– Я предварял вас, что вы этим глазом ничего не будете видеть, – сказал он, едва войдя в комнату.
– Тем лучше, мой друг, – миролюбиво ответил Михаил Илларионович. – Я только ускорил то, что со временем последовало бы неминуемо. Вот тебе, голубчик, от меня брегет, чтобы ты на старика не сердился…
8
Кутузов имел доверенность к весьма немногим лицам из своего окружения. Но в важных обстоятельствах и на них совершенно не полагался, почему сам всегда осматривал все воинские работы, укрепления и батареи. Сам он присутствовал и при переходе войск горами, дефилеями, при переправах через реки. Эта осторожность приносила свои плоды. Он разгадал уже замысел Наполеона – прижать русскую армию к правому берегу Дуная, окружить ее и уничтожить. Единственным выходом было поспешать на соединение с Буксгевденом, постоянно тревожа при этом превосходящие силы Наполеона и изматывая их.
Первое столкновение с неприятелем произошло на реке Траун, у Ламбаха, 19 октября. Надо было спасать от истребления четыре австрийских батальона, спешащих отойти под натиском Мюрата. Почти семь лет протекло со времени боев русских с французами в Северной Италии и на острове Корфу. Но тогда Мюрат и многие другие генералы находились с Бонапартом в Египте и до Ламбаха не были еще знакомы с русским воином.
Мариупольские и павлоградские гусары, венгры Кипмайера и отважные донцы раз за разом атаковывали французский авангард. При каждом их ударе неприятель показывал тыл. Раздосадованный неудачным началом, Мюрат вводил в бой свежую конницу. Но и Багратион не оставался в долгу: гусары, казаки и конные орудия подполковника Ермолова искусно перемещались по местам побоища, как на маневрах, а гренадерские, егерские батальоны и Апшеронский полк, словно форты, стояли на опорных пунктах.
Тем временем, Кутузов торопился к переправе через Дунай. С малыми силами не было никакой возможности удерживаться против армии Наполеона. Даже если бы встречи с французами оканчивались всякий раз в пользу русских, то одни неизбежные потери в сражениях должны были привести отступающих к поражению. Малейшее замедление становилось пагубным; напротив, скорость, соединяя русских с идущими подкреплениями, только и могла вывести из губительного положения.
Уже несколько суток войска находились в беспрестанном движении. Ночлеги были слишком короткие, всегда в открытом поле, и редко проходили без тревог. Случалось даже целые ночи проводить под ружьем, без огня или на марше. Ни один из солдат до конца пути – Ольмюца – не расстегивал ни шинели, ни мундира. Вместо сапог носили вырезанные из цельного лоскута кожи и стянутые по краям ремешком бахилки, или поршни, – и не только рядовые, но даже многие офицеры. Шинели были обожжены бивачными огнями и исстреляны пулями, лица – грязные, небритые, в пороховой гари. Но каждый держался бодро. В строю находились солдаты, прослужившие по двадцать и более лет; никакие бедствия не могли потрясти их.
В стычках и арьергардных боях русские всегда брали верх над французами. Даже над кавалерией, хотя у любой нашей лошади во всю ширину седла имелось садно – рана от стертой кожи: некогда было просушивать им спины. Неприятель же находился в совершенно ином положении. Усталых лошадей он вовремя заменял свежими, не затруднялся отвозить раненых, отдыхал на привалах, получал фураж и добротную пищу. Запуганные французами обыватели старались угодить им во всем, чтобы только не озлобить. Приходилось поэтому частенько заглядывать в ранцы пленных, где кроме хлеба находили почти у каждого зажаренную птицу или лакомый кусок шпика. А у иных – бутылку виноградного вина или местной водки – ратафии.
Можно было представить голодного русского солдата, бьющегося грудь в грудь с пресыщенным, отдохнувшим французом. Тут уж было не до пардона!
Кутузов, как мог, старался поднять воинский дух и облегчить положение солдата. При движении войск он непременно останавливался на самом видном месте и встречал каждый полк идущим от сердца, ободряющим русским словом.
Он никогда ничего не предпринимал, не рассмотрев заблаговременно всех обстоятельств, которые могли бы за этим последовать. Многие полководцы наказывали сторожевые посты за ложные тревоги, напрасно беспокоящие армию. Михаил Илларионович, напротив, всегда отличал их и даже нередко награждал, говоря при этом:
