В первый вечер у Горького я поняла, что этот человек принадлежит к другой части интеллигенции, чем те люди, которых я знала до сих пор.
Любит ли он Гоголя? М-м-м, да, конечно... но он любит и Елпатьевского - обоих он считает "реалистами", и потому их вполне можно сравнивать и даже одного предпочесть другому. Любит ли он Достоевского? Нет, он ненавидит Достоевского. Так он сказал мне тогда, в первый вечер знакомства, и много раз потом это повторял.
- Читали Огурцова? - спросил он меня тогда же. Нет, я не читала Огурцова. Глаза его увлажнились: в то время на Огурцова он возлагал надежды. Таинственного Огурцова я так никогда и не прочла.
И вот: первые минуты в столовой, пронзительный взгляд голубых глаз, глухой, с покашли-ванием голос, движения рук - очень гладких, чистых и ровных (кто-то сказал, как у солдата, вышедшего из лазарета), весь его облик - высокого, сутулого человека, с впалой грудью и прямыми ногами. Да, у него была снисходительная, не всегда нравившаяся улыбка, лицо, которое умело становиться злым (когда краснела шея и скулы двигались под кожей), у него была привычка смотреть поверх собеседника, когда бывал ему задан какой-нибудь острый или неприятный вопрос, барабанить пальцами по столу или, не слушая, напевать что-то. Все это было в нем, но, кроме этого, было еще и другое: природное очарование умного, не похожего на остальных людей человека, прожившего большую, трудную и замечательную жизнь. И в тот вечер я, конечно, видела только это очарование, я не знала еще, что многое из того, что говорится Горьким как бы для меня, на самом деле говорится всегда, при всякой новой встрече с незнакомым человеком, которого он хочет расположить к себе, что самый тон его разговора, даже движения, которыми он его сопровождает, - от его актерства, а не от непосредственного чувства к собеседнику. Чай сменился обедом, в тишине столовой мы сидели вчетвером: Горький, Ходасевич, художник И.Н.Ракицкий (Иван Николаевич умер в 1942 году), живший в доме, и я. "Как удачно вы приехали, - несколько раз повторил Горький, - сегодня утром все уехали, и Шаляпин, и Максим, и еще кто-то - не помню даже кто, столько было народу все эти дни".
О чем говорилось в тот вечер? Сначала - о Петербурге, потому что Горький хотел новостей. Сам он выехал за границу за девять месяцев до этого, но до сих пор чувствовал себя наполовину там. Большевиков он ругал, жаловался, что нельзя издавать журнала (издавать в Берлине и ввозить в Россию), что книги не выходят в достаточном количестве, что цензура действует нелепо и грубо, запрещая прекрасные вещи. Он говорил о непорядках в Доме Литераторов и о безобразиях в Доме Ученых, при упоминании о "сменовеховстве" он пожал плечами, а о "Накануне" отозвался с неприязнью. Несколько раз в разговоре он вспомнил Зиновьева и свои давние на него обиды.
Но к концу обеда с этим было покончено. Разговор перешел на литературу, на современную литературу, на молодежь, на моих петербургских сверстников и наконец на меня. Как сотни начинающих, да еще, кроме стихов, ничего писать не умеющих, я должна была прочесть ему мои стихи.
Он слушал внимательно, он всегда слушал внимательно, что бы ему ни читали, что бы ни рассказывали, - и запоминал на всю жизнь, таково было свойство его памяти. Стихи вообще он очень любил, во всяком случае, они трогали его до слез - и хорошие, и даже совсем не хорошие. "Старайтесь, сказал он, - не торопитесь печататься, учитесь..." Он был всегда - и ко мне - доброжелателен: для него человек, решивший посвятить себя литературе, науке, искусству, был свят.
Он любил стихи, но у него были раз и навсегда усвоенные правила касательно "благозвучности" и "красоты" поэзии, которыми он руководствовался, когда судил. В прозе они тоже мешали ему, делали его суждения сухими, но когда он говорил или писал о стихах, это часто бывало нестерпимо. Вот что однажды написал он мне - в этой цитате, очень для него характерной, отразилось все его отношение к поэтам и поэзии:
"Мне кажется, что определение: "поэт - эхо мировой жизни" - самое верное... Разве есть что-нибудь лучше литературы искусства слова? Ничего нет"
