– То! – всхлипнула Юлька. – Откуда, говорят, у вас двадцать тысяч евро? Я говорю – заработала. Как? Я рассказала.
– Что рассказала-то? – У меня перехватило дыхание.
– Правду.
– И что совсем голая была – тоже?
Племяшка понуро кивнула.
– Дура ты, Юлька! Теперь тебя точно как малолетнюю проститутку привлекут.
– И тебя.
– А меня-то за что? – онемела я.
– Они спросили, кто из взрослых сопровождал меня на увеселительные мероприятия и кто принимал деньги. Я сказала, что ты.
– Спасибо, родная, – искренне поблагодарила я. – Значит, я – твоя сутенерша.
– И они так сказали, – кивнула Юлька.
Объединенные общим горем, мы обнялись и захлюпали носами.
Из камеры поочередно вызывали соседок, кто-то возвращался обратно, кто-то нет. Мы не отслеживали. Мы просто ждали, когда нам объявят приговор. Дождались.
– Юлдуз Рашидова и Дарья Громова! – сурово провозгласил полицейский.
Мы встали. Посмотрели друг на друга. Обнялись. Поцеловались.
– Дашка, прости меня за все, – всхлипнула Юлька. – Вдруг больше не увидимся.
– И ты меня прости, если что, – сдержала рвущиеся из груди рыдания я.
Крепко взявшись за руки, мы вышли из камеры. Дверь за нами с лязгом захлопнулась, навсегда отделяя от милых соотечественниц, от родной речи, от прошлой жизни.
– Они? – вдруг по-русски спросил кто-то.
– Они! – услышали мы веселый голос. – Даша, Юлька, головы-то поднимите! Хватит реветь. Пошли!
В коридоре возле открытой двери стоял Макс. Локтем он прижимал к животу наши сумки, в одной руке держал бутыль с минералкой, на пальце второй висели, как на крючке, наши куртки.
– Ну? – протянул он нам одежду. – Все в порядке? Ну-ну, без слез! Пошли!
Точно понимая, что нас ведут или на расстрел, или на электрический стул, а Макс – наш палач, что, собственно, было совсем неудивительно, учитывая подлость и коварство этого человека, я, загораживая Юльку, покорно протянула кисти для наручников.
– Лови! – Макс сбросил мне куртки.
– Максик, – высунулась из-за моей широкой спины племяшка, – а куда нас?
– Как куда? Домой, баиньки!
Я не поверила. Кто нас отпустит? Этот гад мог придумать что угодно, объявиться где угодно и быть на самом деле кем угодно.
– Веди! – коротко приказала я, дав понять, что ни в какие переговоры мы вступать не станем. Юлька, увы, этой моей мысли прочесть не сумела.
– Максик, а ты за нами пришел, да? – залепетала она.
– Ну а за кем же еще?
– И тебе нас отдали?
– Так я поручился за вашу благонадежность перед французским правительством!
– И тебе поверили?
– Как видишь.
– Так мы свободны? – недоверчиво спросила я.
– Максик, миленький. – Юлька вырвалась из-за моей спины и, повиснув на шее довольного спасителя, стала безрассудно чмокать его куда придется.
– Дуся!
Никакой реакции.
Я силком оторвала от мужского тела распоясавшееся чадо и чмокнула Макса в щеку сама.
– Спасибо.
– Максик! – снова припала к нему Юлька.
– Так, девочки. – Спаситель, кажется, несколько смутился. – Мне надо тут еще всякие формальности оформить, а вы – в машину и в отель. Клод, – обернулся он к полицейскому в форме, – я сейчас вернусь.
Клод? И имя, и лицо показались мне смутно знакомыми.
Макс вытолкнул нас на улицу. Рядом с крыльцом стояла белая машина с черной крупной надписью «Рolice».
Мы застыли.
– Не бойтесь, – подтолкнул нас Макс и махнул рукой водителю. – «Le Lana».
Через несколько минут мы входили в отель. Сами. Одни. Без наручников и полицейского сопровождения. Я взглянула на роскошную лестницу и поняла: подняться пешком просто не смогу, не хватит сил. Ноги меня не слушались. Взглянув на Юльку, поняла, что ее состояние ничуть не лучше.
Роскошный бесшумный лифт, которым мы за неделю не воспользовались ни разу, предупредительно раздвинул двери, зазывая нас вовнутрь. Холеное розоватое дерево, перламутровые кнопки с обозначением этажей, ковер, зеркало.
Справа от панели с цифрами светился белый квадратик.
«Господа, пожалуйста, не пишите на стенах!» – умоляли родные русские буквы.
Машинально отогнув уголок бумажки, я увидела короткое привычное слово, любовно вырезанное на вальяжной панели острым ножом. Икс, игрек и не существующее во французской версии «и» краткое приветливо извещали о том, что мои соотечественники не только проникли, но и застолбились в самом сердце чопорной аристократичной Европы. Буквы были столь основательны и глубоки, что невольно вызывали уважительное представление о вечности. Искоренить их отсюда возможно было только вместе с самим лифтом.
