– Но кто он вообще? – сказал Раду.
– Хосе, если тебе интересно знать, тореадор, – сказала Ольгуца.
– Красавец-мачо с огромными яйцами и паспортом Евросоюза, – сказала она.
– Сука ты драная, – сказал Раду.
– Не могла попросить законного мужа, чтоб он тебя… того… тореадор? – сказал Раду.
– Пошляк и ничтожество, – сказала Ольгуца.
– Тореадор это не способ секса, а человек, который участвует в бое быков корриде, – сказала она.
– Романтичная профессия настоящего мужчины, – сказала она.
– А тебе если коррида когда и светит, то только в роли быка, – сказала она.
– Ах ты коза, – сказал Раду.
– Говорю же, мужлан, – сказала Ольгуца.
– А как же наши чувства, наше прошлое, трое детей, наконец, – сказал Раду.
– Прошлое забудь, чувства засунь себе в задницу, а детей отдай в детдом, вырастут, простят, – сказала Ольгуца.
Раду с горечью подумал, что в тоне жены появились нотки, которых в нем раньше не было. Жестокой, уверенной и по-европейски деловой стала Ольгуца… Раду поматерился в трубку еще немного, прежде чем понял, что бывшая жена давно уже отключила связь, и разрыдался. После этого Раду пил четыре месяца, а на пятый решил повеситься. Взял веревку, привязал хорошенько к ореху на заднем дворе, и встал на табуретку. Ночью Гидигич спал. Лишь десятка четыре любопытных глаз светились у забора. Соседи, и просто любопытствующие, понял Раду.
– Прощайте, – сказал он.
– Я всегда говорил, что трудовая миграция служит дополнительным фактором разрушения брака, как общественного института, – сказал он.
– Берегите друг друга и не забывайте, что коррупция это явление, повинны в котором не только институты исполнительной власти, но и местные бюрократические структуры, выполня… – сказал он.
– Вешайся давай, – сказал кто-то.
– Задолбал, – сказал кто-то.
Раду вздохнул, и прыгнул с табуретки. В глазах у него почернело, потом побелело, потом поплыли перед ним три полосы: красная, синяя, и желтая. Цвета флага Молдавии, понял Раду. Значит, я уже в аду, понял Раду. Вдруг к нему склонилось крупное лицо пожилого мужчины с прожилками на носу и двухнедельным перегаром. Бог, понял Раду.
– Зачем так рано? – сказал Бог, сверившись с блокнотиком.
– Чего вы меня отвлекаете?! – сказал он.
– Жена, – сказал Раду плача.
Сбивчиво объяснил, но под насмешливым взглядом Бога замолк.
– Мужик, ты молдаванец или засранец? – сказал Бог.
– Я, ну это… – сказал Раду, чувствуя себя снова в армии, перед неумолимым сержантом Додон.
– Ты молдаванец или засранец? – сказал Бог яростно.
– Я… ну… конечно… – сказал Раду.
– Ты. Молдаванец. Или. Засранец. – сказал Бог, сжав Раду яйца.
Это было ощущение, в сравнении с которым никакое повешение не шло. Раду почувствовал, что такое настоящий АД.
– Молдаванец, – пискнул он.
– Я молдаванец, – прохрипел он, почувствовав, как ослабла хватка.
– Я молдаванец, а не засранец, – сказал он басом, потому что яйца были отпущены.
– Отлично, – сказал Бог.
– Значит, будь мужиком, а не говном, – сказал он.
– Тоже мне, вешаться, – сказал он.
– Настоящий мужик наловчился бы на этой сраной-как-её-корриде, – сказал Бог.
– Да и отбил бы жену обратно, – сказал Бог.
– Если она, конечно, тебе будет нужна, блядища эта, – сказал он.
– Ты же будешь звезда корриды, на тебя бабы вешаться станут, – сказал он.
– Если, конечно, не будешь хлебалом щелкать, – сказал он.
– И больше никогда, слышишь, НИКОГДА, – сказал он.
– Не отвлекай меня, – сказал он.
– Ненавижу самоубийц гребанных, – сказал он.
– Только отчетность в порядок приведешь, план, то се, – сказал он.
– И тут – бац! – внеплановый, – сказал он.
– Еще вопросы есть? – сказал он.
– Один да, – сказал Раду.
– Скажите, вы в армии не служили? – сказал он, волнуясь.
– Стройбат, вч 234458, Одесская область, 87—88, кто был, тот не забудет, – сказал он.
– На личные вопросы я не отвечаю, – сказал Бог.
Сел прямо на Землю, откупорил невесть откуда взявшуюся бутылку коньяка, и приложился. Дал хлебнуть повешенному. Потом выпил сам и стал черкать что-то в блокнотике. Раду терпеливо и угодливо ждал. Бог глянул на него с недоумением.
– Я вас больше не задерживаю, – сказал он и клацнул зубами.
