— Погоди, — прервал я её, — ты не о том говоришь. Ты сначала скажи, любишь ли ты меня или нет?
— Конечно, люблю! — просто ответила она.
— И я тебя тоже люблю! — сказал я, почувствовав, как у меня сжалось сердце от переполнявших чувств.
— Да, я знаю, — печально вздохнула Алла, — но этого для жизни мало.
Мы обнялись и замолчали, глядя в окно. На улице шел небольшой легкий снег. В автопарке в это время появилась Света Арутюнян, она сняла форменную шапку с головы и, подставив кудрявую голову под падающий снежок, восторженно закричала:
— Снег идет, снег идет!
Она даже закружилась, словно танцевала странный танец, который подсмотрела у вихрящегося от ветра снега. Проходящие мимо молодые техники засмеялись и стали бросать в неё снежками.
Я вздохнул и, отстранив Аллу, сказал:
— Если ты так решила, то мешать не стану. Тебе видней. Только помни, что здесь, в Азовске, остается любящий тебя человек.
— Я это помню! — Алла наклонила голову.
Нам обоим стало грустно, будто жизнь, как спичку кто-то сломал пополам, на две половинки: до нашей встречи и после. Между двумя половинками было небольшая, едва видная ниточка пространства, но она означала для нас больше, чем вся жизнь. Это было мгновение любви, оставляющее глубокий неизгладимый след. Оно прошлось резцом по сердцу, как об этом писал Пастернак.
После нашей встречи я долго стоял на крыльце автопарка под падающим снежком и курил. Курил и думал о своей жизни. И странно, чем больше я думал, тем спокойнее становилось на душе. Грусть уходила. Я стремился воспринимать жизнь, как она есть — философски. Никто не застрахован от ошибок, никто не может избежать горечи поражений. Это всё тяготы жизни. Просто мы становимся старше, мудрее, опытнее. Только жалко, что при этом душа грубеет, словно у дерева, год от года нарастает кора. Поначалу гладкая и тонкая, по мере взросления она делается всё толще и тверже. На ней появляются извилистые борозды, изгибы и выступы. Так она покрывается шрамами жизни.
Алла с мужем уехали через несколько дней. У себя в роте её муж сделал отходняк, как мы обычно называем эту процедуру. Вещи собрали и отправили контейнером.
Я, конечно, ходил провожать Аллу на вокзал, только прощался издали.
Рядом с ней толпилось несколько женщин из гарнизона, особенно выделялась Тамара Косых, которая, как человек уже побывавший за границей, давала разные советы, казавшиеся ей полезными. Алла вроде бы слушала эти досужие разговоры, а сама украдкой всматривалась в толпу, стоящую на перроне и нервно теребила пальцами края своего зимнего пальто.
Уже у самого перехода через пути она вдруг увидела меня. Даже издали мне было заметно, как у неё дрогнуло лицо, стало каким-то растерянным и жалким, а растроганные подруги кинулись её обнимать, думая, что эти эмоции относятся к ним.
На вокзал я пришел не в форме, чтобы легче было затеряться в толпе. Увидев, что Алла всё еще смотрит в мою сторону, я поднял руку и помахал ей. Она кивнула с облегчением, с таким видом, будто мы друг друга окончательно отпускали на волю и, не оглядываясь, пошла в вагон.
Поезд ушел, мелькнув хвостовыми вагонными огнями, ушел не оставляя мне надежды. Это было в субботу.
А в понедельник случилось страшное — погиб Волчатников.
Вместе с летчиком своей эскадрильи он полетели на спарке на разведку погоды. При взлете, на высоте примерно пятидесяти метров, в воздухозаборник попала птица и двигатель заглох. Комэска приказал катапультироваться второму пилоту. Заряды в креслах у летчиков не могут срабатывать одновременно — сначала выстреливает заднее кресло, затем переднее. Поэтому, когда второй пилот катапультировался, самолет резко кинуло вниз и Волчатникову не хватило буквально нескольких метров.
Я узнал об этом, когда сидел в канцелярии. Зазвонил телефон, и взволнованный голос Илоны сказал:
— Витя, ты ничего не слышал?
— Нет, Илона.
— Сегодня на аэродроме упал разведчик погоды. Там был Волчатников, — она замолчала, а потом, едва сдерживая рыдания, сказала: — Он разбился!.
— Ты что придумываешь? — не поверил я.
— Витя, он погиб! — уже не сдерживаясь, заплакала Илона.
