Фаунтерра
Нельзя не признать: после коронации жизнь Минервы сделалась терпимей.
Исчезла бешеная спешка: срочно готовиться, наряжаться, короноваться – скорее, скорее, ради мира в стране! Теперь, кажется, мир. И корона, вроде бы, на голове. Куда спешить?
Пропал океанский вал заданий, что накатывал и захлестывал с головой. Причем каждое из них было совершенно бесполезно, но упаси Праматерь не сделать хоть одно! Нарушатся традиции, сорвется коронация, пошатнется Империя, полетят головы!.. Мира помнила, как просыпалась ночью в холодном поту от ужаса и начинала зубрить стихи парадной молитвы – ведь страшно представить, что будет, ошибись она хоть в одном слове!
Теперь и это позади. Дела, конечно, остались, и, разумеется, они были столь же бесполезны. Правление Миры сводилось к присутствию в различных местах: на трапезах, открытых приемах, праздничных молитвах, награждениях, вступлениях чиновников в должность. Вмешательства во что-либо от владычицы не требовалось, нужно было лишь появиться, важно кивнуть в подходящий момент, сдержанно похвалить кого-нибудь. Деревянный манекен легко справился бы с должностью владычицы, если бы некий колдун заставил деревяшку говорить комплименты.
Но очень радовало то, что теперь число дел пошло на убыль. Каждый день Мира вполне успевала побывать всюду, где нужно, и сохранить вечер свободным. Редко кто теперь говорил жуткую фразу: «Ваше величество должны…» Каждое утро ей подавали график, из коего ясно следовал план на день. Мира выполняла его, и никто не требовал большего. Казалось, кто-то – секретариат или сам лорд-канцлер – так дозирует поток дел, чтобы владычица все успевала, но не имела излишков свободного времени.
Миру это устраивало. Устраивали планы на день: выполняя их, она чувствовала гордость – пускай мишурную, картонную, но хоть какую-то. Устраивали переодевания и причесывания: всякий раз, как становилось скучно, один из секретарей развлекал ее чтением вслух. Радовали трапезы: было много вкусных сладостей, и она всегда велела подавать десерт как можно раньше. Своя прелесть имелась и в протоколах, руководящих всей дворцовой жизнью. Они отнимали свободу, а со свободою вместе – и ответственность, необходимость решений, мучительные сомнения. В чем сомневаться, зачем решать? Достаточно просто заглянуть в дневной распорядок…
Радовало Миру даже одиночество. Ведь большинство народу вокруг – серая масса, винтики машины, о чем с ними общаться? Редкие живые люди – враждебны либо просто неприятны. Ориджин с его вассалами, Лабелины, Нортвуды, Аланис Альмера – век бы их не видеть. Была еще крохотная горстка старых друзей – Итан, лейтенант Шаттэрхенд с лазурными рыцарями. Почему-то теперь Мире совершенно не хотелось их видеть. Пожалуй, потому, что в абсолютном одиночестве есть поэтическая красота, величие трагизма. А вот императрица с десятком воинов смотрится попросту жалко. Мира сама составила бумаги – свои единственные указы о назначениях. Итан сделался главой выездного отдела секретариата, Шаттэрхенд получил чин капитана и командование над лазурной ротой. Оба получили повышения и большие жалования, однако Итан теперь вовсе не попадался на глаза Мире, поскольку покинул столицу, а Шаттэрхенд сопровождал владычицу лишь в особо важные моменты, уступая повседневную вахту более низким чинам.
Порою мелькала шальная мысль, что не любовь к одиночеству причиной этому поступку, а главным образом – стыд. Трудно смотреть в глаза тем редким союзникам, кто берег ее как зеницу ока, возлагал на нее надежды, а теперь видит на троне говорящую куклу… И от этой мысли, как от искры, зажигалась другая: нужно что-то поменять. Вникнуть в настоящие дела, взять в руки хоть кусочек власти, обрести хоть долю реального влияния. Но эта мысль тут же разбивалась о неподъемную, несокрушимую громаду государственной машины. Она – как искровый тягач, а Мира – как испуганный котенок на шпалах. Даже герцог Ориджин, штурмом взявший дворец, не развалил эту махину. Едва кончилась война, колесики вновь закрутились ровно так же, как раньше, с прежней убийственной четкостью. Так что может сделать восемнадцатилетняя девчонка?..
