Он принесет тебе три книги. Ты сядешь здесь же, в закутке меж стеллажами и ширмой, за столом с лампой-бабочкой. Пара часов – и ты станешь ненавидеть задачи, учебники, библиотекаря, Берклифа с Ллойдом. А пуще всех – себя, ту, что не умнее пансионных пигалиц. Искусаешь карандаш и губы, швырнешь под стол ворохи истерзанной бумаги… Вдруг соскользнешь в спасительную уютную ностальгию. Здесь же, в этой же библиотеке, девять месяцев назад… Был жив Адриан. Ты мечтала доказать ему свое существование. Искала преступников, раскрывала заговор, верила в себя. Ты была самой умной на свете – ради него…
Топливо. Тоска горит скверно, чадя дымом. Ностальгия потрескивает, сыплет искрами. Тщеславие – полыхает, как сухая бумага. Много жара, много энергии. Тебе трудно? Значит, врагу еще труднее! Двести лет назад умер Ориджин, разбиравшийся в финансах. Нынешний – беспомощен с деньгами, просто младенец. А ты давно уже не умнее всех – переросла… Но ты абсолютно точно умнее его!
Потому – бери книги и решай эти чертовы задачи.
Так проходят дни, и ты чувствуешь, что сходишь с ума. Тебя – две половины.
Одна – читает и думает, думает и читает. Сквозь все.
Другая живет для виду. Наряжается в платья, строит царственный вид. Сверкает на приемах, одаривает улыбками, роняет остроты. Смущается, встретив любого из Ориджинов, – так, чтобы они заметили смущение. Нарочито не вспоминает театр. Скучнеет, если речь заходит о казне.
Тебя спрашивают, манерно пришептывая:
– Ваше величшество, какими книгами вы так уфлечшены? Неужели, финансовыми?
И половина тебя – вторая – кривится в ответ:
– Боги, это ужасное дело министров-казнокрадов!.. Не говорите о нем, мое терпение и так на исходе…
– Но отчшего ваше величшестфо занимаются им лично? Как ше тайная стража?
– Ах, вы не ведаете, о чем говорите! В протекции – одни прохвосты и тупицы. Ими нужно управлять, а лорд-канцлер никак не назначит нового Ворона Короны. Зачшем он меня терзает? Не хочу больше слышать об этих хищениях! Ни-че-го!
– Какой ужас!.. Действительно, были хищения?
– И огромные! Именно из-за них казна теперь пуста!
– Ох-ох…
Но едва ты остаешься наедине с собой, вторая половина гаснет, и оживает первая. Ты читаешь, жжешь топливо, думаешь, пьешь кофе, рассчитываешь, решаешь задачи, ненавидишь себя за глупость, жжешь топливо.
– Я одержима?.. – спрашиваешь далеко за полночь у фрейлины, которая приносит тебе кофе. Она, а не слуги. Им не стоит видеть, на что ты тратишь ночи.
– Знаете, как я пережила первый год после Шутовского заговора? – это она тебя спрашивает.
– Косуха и табак, – предполагаешь ты.
– Стаканы, – говорит фрейлина. – Я их мыла и вытирала. Было горько – терла стаканы. Задыхалась от слез – терла стаканы. Хотела повеситься – терла стаканы. У меня были самые блестящие стаканы во всем Бледном Лугу.
– От этого был толк?
Она теребит стопку листов, исписанных тобой:
– Не знаю, нужны ли Империи стаканы вашего величества… Но вам-то точно станет легче.
– Как только свихнусь, станет, – говоришь в ответ. – Блаженны безумные…
Спрашиваешь:
– Как вам живется при дворе?
– Как собаке в волчьей стае. Кто покрупнее – рычит мне в лицо, кто помельче – за спиной. Никто, кроме слуг и солдат, не считает человеком.
– Простите меня.
– Не знаю, чего ждали вы, но я ждала именно этого. Так что не волнуйтесь, переживу. К тому же, теперь я знаю свою цену: люди Ориджина трижды пытались купить. Пятьдесят, двести, пятьсот эфесов…
– Какие мерзавцы!..
– Обычные шпионы. Ориджинские не хуже прочих. Но есть и люди, что приняли меня всерьез. Двое передавали вам приветствия, беспокоились о здоровье.
– Кто?
– Лазурный капитан Шаттэрхенд и первый секретарь Дориан Эмбер. Капитан думает, что вы зря себя изводите. Дело владычицы – балы, а в крайнем случае – война. И с первым, и со вторым славный капитан готов вам помочь.
– А секретарь?
– Эмбер полагает, что вы затаили на него зло и потому отдалили. Он просит возможности объясниться. Утверждает, что непричастен к театральному казусу (его слова).
– Подумаю над этим.
Пока ты размышляешь, фрейлина продолжает:
– Один трусливый парень хотел, чтобы вы его простили. Терся возле меня, мямлил, ничего не сказал толком. Повадками напоминал побитого щенка.
