А всех больше обрадуется Андрей, когда узнает, что она не связала себя формальными советами по радио, а побежала без долгих раздумий к Весеннему. «Странные они у вас!» — сказал ей как-то Синягин, и она со смехом ответила: «Вот и хорошо, что странные!» Нет, а почему странные? Только такими и надо им быть! Они были друзьями до ее ухода от Николая, они остались друзьями и после того, как она вышла замуж за Андрея. Николай два долгих года не мог ей простить измены, он со злости именно таким словом назвал ее поступок, он отворачивался, когда видел ее, переходил на другую сторону улицы при встречах… Все было — и слезы, и упреки, и негодование, и скорбь… Но Андрею он сразу сказал: «Тебя не виню, я сам влюбился в Нину, могу понять тех, кто в нее влюбляется, а ей не прощу!» Андрей — он все подробно ей потом рассказал — возразил: «Почему не простишь? Считаешь, что я такой плохой?» Николай рассердился: «Ты человек хороший и сам это знаешь. Но разве я плохой? Вот на что мне ответь — чем же я плохой?»
Лишь через два года после того, как родилась Наденька, он встретил Андрея с дочкой на улице, взял Наденьку на руки и торжественно объявил: «Вылитая мать!», и грустно признался, прощаясь: «Что же, Андрей, может, так и лучше, у нас ведь детей с Ниной не было».
А недавно появилась жена Оленька, и скоро у них будет свой ребенок. Николай теперь и сам радуется, что старая жизнь переломилась. Нет, Андрей похвалит, что она побежала на Весенний, он обнимет ее и со смехом воскликнет, как уже не раз восклицал: «Ты у меня чудесный парень, Нина, добрый и смелый! Я очень горжусь тобой!» Все будет хорошо! Если бы не проклятый ветер с северо-востока, легкое дуновение, самое редкое и самое скверное направление в тундровой розе ветров, она бежала бы, напевая песни. Отличный наст, не слишком большой мороз, ясное небо, ясные дали, ровная как скатерть тундра — чего еще желать? Мерзкий ветер с северо-востока внезапно превратил обычный бег в тяжелое испытание! Сейчас не сладко, дальше будет трудней, пока она не достигнет озера.
Она побежала еще быстрее, с силой ударяя шестом в крепкий как камень снег. Она отогреется после у печки. Ей придется помучиться от холода, но она не замерзнет. Невозможно замерзнуть, пока в тебе есть силы двигаться, пока ноги быстро и упруго перебрасывают вперед твое тело, пока руки твои свободно и сильно сжимают шест.
На новом бугорке она опять остановилась и осмотрелась. Озерка еще не было видно, и радужные блики в небе стали бледнеть. Небо из неясно-голубого становились неясно-серым. Только на юге, на линии далеких гор, краски усиливались. Вся южная часть неба была охвачена красным сиянием, похожим на отблеск исполинского пожара. Это сияние росло и отчеркивало сумерки остальной части небосвода. Нина Николаевна вспомнила свое обещание до темноты прибыть на место и невольно усмехнулась. В декабре на семьдесят третьей параллели день длится, самое большее, два часа. Если она пробежит до наступления полной темноты половину пути, это уже будет хорошо.
— Ничего, абсолютно ничего! — сказала она вслух, и звук ее голоса показался ей настолько странным и неуместным среди вечной тишины снегов и высокого неба, что она невольно оглянулась, как будто ее восклицание должно было произвести какое-то действие.
Потом она потерла лицо и щекой, освобожденной от платка, обернулась к ветру. Ветер усиливался. Когда она побежит, его скорость дойдет до десяти метров. Она оделась слишком легко. Она одевалась для бега, а не для борьбы с ветром с северо-востока, почти немыслимым для этих мест в декабре. Синягин заботливо посоветовал: «Наденьте еще одну меховушку, Нина Николаевна!» Она рассмеялась: «Идти на лыжах окутанной паром, как облаком, да?» Восемь лет назад они вдвоем с Николаем пробежали девяносто километров в январе по ту сторону хребта Путорана — и хоть были в легких меховых костюмах, чувствовали себя как в парной. Правда, ветер с северо-востока не дул. Да, только этой одной возможности она не учла, и осторожный Синягин об этом тоже не вспомнил, а надо было подумать и об этом: сюда, в эти сверхотдаленные места Макар телят не гоняет, и ворон костей не заносит, а ветерок залетает всякий. Лукирский любит говорить о таком ветерке: «Железное дыхание полюса недоступности».
