Когда вернулись родители (мамин муж сильно недолюбливал его, называя «трутнем»), он жил по мастерским и по любовницам, иногда на мамины деньги, иногда на деньги спутников и спутниц. А после развода со своей второй, лондонской, женой он вернулся в Москву налегке, как птичка, не имея ничего, и жил в течение долгих лет так же прекрасно, как и раньше.
Он существовал по своему правилу, открыв в определенный момент свой секрет жизни: ему не следовало стремиться чем-либо обладать, ему было достаточно только пользоваться, пользоваться осторожно и трепетно. Все, что у него было: деньги, женщины, книги, крыша над головой, – все давалось ему как бы взаймы, и, когда наступало время, он возвращал взятое в долг, не помяв обложки. Он был много счастлив в жизни: счастье ему доставляло все, в чем не было насилия. Он не стремился полностью обладать женщиной, и поэтому не был ревнив. Он упивался искусством, зная, что не станет делать карьеры, – он как бы не присваивал его и был счастлив сладострастно, но не алчно созерцая. Он и сам никому не принадлежал, заставляя этим, возможно, страдать своих жен. Но это внутреннее чувство свободы дарило ему чудесные встречи, и он так же, не присваивая и не отдаваясь, был счастлив ими. Он изъездил весь мир благодаря своим женам, но ездил, не имея ни гроша в кармане и не обзаводясь багажом. Он многим пользовался, но никого не грабил. Он часто давал прочесть другому взятую на время книгу, а этот другой давал ему послушать не свой диск.
– Ты гений бизнеса человеческих отношений, – часто говорила ему Марта. – Твоя прибыль с оборота самых прожженных акул капитализма заставила бы лишиться ума!
Он действительно в жизни почти не служил. Когда совсем уж не было ни копейки, принимался делать ремонты: он любил красить, он нахлобучивал на голову газетную панамку и, как правило, поселяясь в ремонтируемой квартире на недельку-другую, а то и на месяц, чудесно проводил время, купаясь, словно кисть в банке с краской, в своей независимости и свободе. География его ремонтов впечатляет: он глядел из окна ремонтируемой квартиры на Манхэттен в лучах заходящего солнца, на зеленые воды Тибра, на Биг-Бен. Он перечитал в этих квартирах кучу занимательнейших книг, воссоздавая в воображении характеры и причуды хозяев жилья, перепринимал целые стаи загадочных незнакомок, пересмотрел множество телевизионных программ. Ремонтируемая квартира казалась ему идеальным местом для жизни – маленькое путешествие в мир, в котором тебе ничего не принадлежит и которым ты можешь воспользоваться за умеренную плату, которую выплачивают тебе же. Когда действительно нужны были деньги, он продавал подаренные ему картины. Он был счастлив и свободен, поскольку у него было все, и это все не являлось при этом его собственным.
Так же все было и теперь: чужая-его квартира, чужая-его Марта, чужой-его город. Он много любил, но любил не как хозяин, и мир преподнес ему за это множество подарков: наверное, именно такая любовь ему, миру, и приходится более всего по вкусу.
Позавтракать он не смог, точнее, не осмелился. Он боялся, что еда усилит тяжесть, которая с утра заявила о себе, проведя четкую границу между им и миром.
Он выпил немного настойки из трав и решил все-таки выполнить Мартин завет и позвонить в Москву.
Он долго колебался, прежде чем набрать номер, думал, кому звонить: тетке, которую он обожал, которая вырастила его, своей совершенно сумасшедшей тетке, презиравшей людей и обожавшей безумной любовью детей и животных, или матушке, трепетавшей перед своим «дядей Славой», матушке, содержавшей его всю жизнь и обожавшей показываться с ним на людях. Он стал набирать теткин номер. У той, как всегда, было занято.
Тетка разрешала ему все и все прощала. Когда к нему, семилетнему, приходили друзья, он усаживался за стол и командовал: принеси-ка нам, тетка, то, принеси-ка нам, тетка, се!
Она играла с ними в официантку и спрашивала:
– Чего еще изволите заказать, молодые люди?
Когда она выходила, он говорил дружкам:
– Она слушается меня во всем.
И они ему завидовали.
Она давала ему сколько угодно денег, позволяла ему делать что угодно, и он пьянел от этой свободы. Однажды, ему было лет двенадцать, он вошел в ее комнату совершенно голый, и она, смеясь, тут же сказала кому-то по телефону:
