Майя заплакала.
Как же может закрываться бензозаправка на ночь? Значит, тут никто не ездит? Ну да, на дверях написано: до 23:00, вокруг было черно, вдали виднелись горы и город, километров десять отсюда – тот самый городок Фуэнтеррабия, она узнала по очертанию главного собора на горе. Они с ЮГ так и не зашли в него, закрыто было, что ли?
Майя пошла на пустую темную остановку, присела там. Слава богу, ночь хоть теплая, сидеть-то здесь до утра, и билет пропал. Она сжалась в комочек, поставила ноги на чемодан, опустила руки и голову на колени. Тишина. Звезды мерцают. Чужое, противное небо, пустыри вокруг и одинокие деревенские дома и коттеджи метрах в трехстах отсюда. Забылась.
Вдруг где-то завыла собака. Они часто воют в такие звездные ночи, тоскуют, зовут кого-то, ищут голоса, отклика в темноте. От этого воя Майе стало чуть теплей на душе. Вот же – тоже живая душа, тоже глядит в кромешную тьму и не знает, чье бы тронуть сердце… Может быть, есть хочет, может, хозяин у нее жестокий и не покормил, а может, и поколотил. Майя, еле сдерживая свои уже уставшие слезы, так ясно представила себе несчастную шавочку, прикованную к грязной будке, вонь небось вокруг, кости обглоданные… Она видела собачью шею, истертую ошейником в кровь, она глядела сквозь тьму на эту воющую собаку и мысленно протягивала к ней руку, мысленно гладила ее по свалявшейся вонючей шерсти, а потом завыла и сама с ней в унисон, опустившись около своего чемодана на четвереньки и изо всех сил обхватив его руками.
Октябрь 2015 – январь 2016
Двадцать писем Господу Богу
1
– Глухо! – кричит он уснувшему механику.
Розовые лепестки разной плотности и разного размера, как будто даже немного липкие, падают ровным потоком с плодоносящего неба, белого как молоко. Розовый крупный снег, сахарная расплющенная вата, ни ветерка, ни скрипа, касается щек, скользя, оставляет влажные следы, касается носа, смазывая его запахом…
Болгария.
Может быть, Болгария, розовое масло?
…Смешивается с волосами, трудно дышать, слишком уж много этих приторных сладостей в воздухе.
Берег.
Летом оживает воздух. В его голове на специальных дискетах должен быть записан и звук, и картинка. Вот он – воздух, наполненный жужжанием и порханием, но эти лепестки и берег с песком, на котором кардиограмма моря, спокойные мягкие колебания, вся поверхность едва дышащего моря в этих лепестках и – кто знает почему – ни малейшего звука!
Он не слышит совсем ничего, словно выключен звук, он мысленно перебирает клавиши, вот это, кажется, звук, двигает, крутит, поворачивает. Нет звука, глухо.
– Глухо! – вновь кричит он уснувшему механику.
Мальчик появляется на берегу, в зеленых плавках, облепленный лепестками, ему хочется искупаться, он вытягивает носок, чтобы попробовать воду, но не может добраться до воды, покрытой плотной коркой этих чернеющих на глазах лепестков.
…И он ступает на воду и идет по ней (откуда это, откуда, как вспомнить, за какую нить потянуть?). Вода пружинит под ним, он прыгает на ней, как на батуте, и хохочет (звук!). Тогда и все подходят к морю, оглядываются на свои почему-то трехпалые следы. Вначале оглохший проверяет, выдержит ли эта корочка, уже сделавшаяся прозрачной как лед, а потом и все остальные, вслед за ним, убедившись, что вода твердая, пускаются вдогонку за мальчиком.
Что там всегда в глубине?
Удлиненные колеблющиеся растения, яркие веселые рыбы. Веселые, правда, не все. Они веселые, но в целом. Некоторые солидны и медлительны, некоторые трусоваты и суетливы, но форма их изумительна, в отличие от самого этого тупорылого слова «форма». Бег становится все быстрее и быстрее, и поэтому мальчик в зеленых плавках приближается и приближается: шоколадная спина, влажные, слегка вьющиеся волосы на затылке. Надо догнать и обогнать его, ведь это мелькают не пятки, а дни, это молодость, когда все красивое вызывало только одно желание: догнать, схватить, взять.
Но лепестки застывают (кажется, так уже когда-то было), превращаются в леденцовую стену, и бегуны застывают, словно крошечные крабы в янтарном брелоке, кажется, с каких-то островов, где навсегда остановилась молодость.
