— Семьдесят восьмой, дом Александрова. Вон он… Стой!
Андрей шагнул в арку, железные ворота были отперты, но вглубь двора они не пошли.
— Так, ты идешь дальше, я туда зайду, у них пока еще большой игры нет, рано еще, но кто-то там все равно играет, хоть и день. Я немного поставлю, у них даже рулетка есть, или сыграю на небольшие деньги, или выпью вина, там у них вино, а ты иди вперед, по Кабинетской возвращайся на Ивановскую, садись в чайной и жди. Я все посмотрю, план нарисуем…
— Мои товарищи и без плана разберутся.
— Их сколько?
— Трое.
— Значит, нас пятеро. Можем в чайной встретиться? Сегодня?
— Я могу их вызвать, только не в чайную, они будут ждать…
— Давай в чайную, — отмахнулся Андрей. — Там шумно, люди нелюбопытные, никто нас не заподозрит. А без плана и расстановки мы все умрем, как твоя эта, забыл — как ее зовут, Прозер-р-р-рпина…
…Из троих саготинских один был совсем мальчик, с обгрызенными ногтями, ученик в стекольной мастерской, другой — дезертир, крестьянин, всех подозревающий в стремлении обмануть, третий — в студенческой шинели, с наглым еврейским лицом. Андрей не стал чертить план, хотя карандаш и бумага лежали в кармане — мальчик должен был испугаться и план забыть, дезертир ничего бы не понял, тоже бы натворил глупостей, студент понял бы все, но сделал бы по-своему, из-за еврейского характера. Они вчетвером сидели так, чтобы Андрей был один перед ними, свободный стул был даже чуть повернут, словно какой-то человек недавно с него поднялся и вышел на минуту. Дезертир достал из кармана пиджака заткнутую тряпочкой бутылку, Саготин дал Андрею прикурить, неодобрительно посмотрел на бутылку, дезертир бутылку убрал.
— С ними идти нельзя, — сказал Андрей Саготину, когда они вышли из чайной. — Там охрана. На дверях то ли бурят, то ли монгол, у него кулак что голова этого еврея.
— Товарищ! — Саготин возмутился, даже выплюнул неразгрызенную семечку.
— В революции наций нет. Он не за революцию с нами, а доказать хочет, себе или маме своей, что герой. Первый стрелять начнет. Какое у него оружие?
— Солдатский наган.
— Несамовзводный? Так это значит — его там и положат. Дезертир этот и мальчик… Нет-нет… Другие нужны. Я сам найду. И тебе сегодня же сообщу. Этим скажи — через два дня, в той же чайной, в пять вечера. Студенту достань браунинг. Вот деньги.
— Зачем, если он не пойдет?
— Чтобы думал, что пойдет. Если они поймут, что мы их не берем, пойдут сами и их поубивают. Там анархисты бывают, налетчики там свои добычи проигрывают, у каждого в кармане надежный револьвер. Это не буржуазия, они дадут отпор, надо к этому быть готовым…
— Я готов, — сказал Саготин.
— Не про тебя сейчас. Надо найти того, кто не спасует. Кто прикроет спину.
— Но кого ты так быстро найдешь?
— Вебера.
— Кого?
Саготин должен был знать партийную кличку Мешке. Обязательно должен был знать. Андрей вгляделся в лицо Саготина. На нем словно пробегали тени, в складках, идущих от крыльев расширяющегося книзу носа, была грязь, на носу висела прозрачная капля. Саготин избежал крепости, был в ссылке в Архангельской губернии, там начал жить с тринадцатилетней девочкой, дочерью солдатской вдовы, с которой жил до девочки, вдова то ли утопилась, то ли повесилась, он женился на девочке, не собирался приезжать в Петроград, его нашел кто-то из комитета, кто собирал ссыльных, у Саготина уже были двое детей, жена носила третьего. Он забыл кличку, забыл. Андрей втянул воздух, да, от Саготина пахло смертью.
— Закгейма. Мы с ним были в крепости. Он один стоит всех этих…
— Закгейм в Харькове.
— Он в городе…
…Закгейм лежал в маленькой комнате, на узкой кровати, бледный, черные пышные усы топорщились. Он пил похожую на густое топленое молоко смесь, вытирал усы тряпочкой, в комнате пахло чем-то горьким.
— Тебе Вобла сказала — где меня искать? — спросил Мешке.
— Да, — Андрей вдруг покраснел, ему не нравилась кличка Ксении. Своя нравилась — Ткач, — хотя ткачом было бы правильно кликать Закгейма, тот был из Лодзи, отец его был ткачом и дед.
— Ксения узнала, где ты, — стул, на котором сидел Андрей, был скрипучий, качался. — Через Радуцкую, которая тебе врача позвала…
