У нее было сильное сердцебиение, пульс скакал, я подал ей успокоительное, дал запить яблочным соком, она любила апельсиновый, врач сказал, лучше яблочный, с ним она не спорила, скандалила со мной, она выпила успокоительное, запила соком, ее скрутил новый приступ рвоты, я подумал, что тошнило ее в значительной степени от меня, от моего с нею соседства, то, что какой-то заблудившийся сперматозоид проник в ее яйцеклетку, имело, конечно, значение, но это был фон, пусть многое определяющий, но ведущим была не физиология, а тоска, тоска, распыленная, дисперсная, вылезающая вдруг из щелей; я был виноват, как-никак сперматозоид был моим, она не рассчитывала на его проникновение, ей хотелось перепихнуться, надоело ночевать у подруги — ее родители жили в далеком Подмосковье, — а тут такой облом, да еще какие-то крысы, клетки в маленькой, дальней комнате, скромная свадьба, свадьба по залету; моя мать сказала, что расстроена тем, что я поступаю как порядочный — она это слово произнесла с ударением, — человек, откуда что берется, сказала она, женись, женись, быть может, обретешь счастье…
…Заместителем начальника недавно сформированного Управления по розыску при Министерстве обороны был подполковник-отставник. Леонид Михайлович. Я ему понравился, особенно понравился рассказ про токсикоз беременной жены, про мою ей помощь. «Танкист! — сказал Леонид Михайлович. — Только танкисты своих не бросают. А мог бы сказать — я журналист, примазался бы…» Тогда я пошел дальше и сказал, что в Управление пришел из санэпидемстанции, что нас разделяет каких-то сто пятьдесят метров, всего лишь перейти Пушкинскую, что я действительно танкист, клин-затвор мой друг, боеукладка мне подруга, что лишь к концу службы меня перевели из заряжающих в медпункт.
«Ты мне нравишься!» — сказал Леонид Михайлович, предложил чаю, собрался поделиться принесенными из дома бутербродами, пожаловался на дороговизну расположенных в шаговой доступности заведений, где можно пообедать. Я отвел его в пельменную-стоячку на противоположной стороне проезда Художественного театра, рядом с «Пушкинской лавкой». Заведующая предлагала накрыть в узком кабинете, но мы втиснулись за единственный столик у самой раздачи, за которым сидел завсегдатай, автор популярного романа про музыканта, ставшего бесом, или про беса, ставшего музыкантом, мной не читанного, но, к моему удивлению, читанного Леонидом Михайловичем, который, пока нам готовили какие-то особенные пельмени, угостил домашними бутербродами автора романа, вступил с ним в спор об ответственности советской литературы и советских писателей за разгильдяйство молодежи, в пылу спора съел завсегдатаев салатик.
Водочку, графинчик с которой нам поставили за вазочкой с пластиковыми цветами, мы разлили на троих, Леонид Михайлович занюхал ее рукавом, будучи совершенно не удовлетворен тем, что автор романа не хотел признавать, будто молодежь разгильдяйская и ее надо как-то по-особенному воспитывать, тем более в такой сложной международной обстановке; я же поддержал Леонида Михайловича, мы выпили второй графинчик, съели пельмени, я с маслом и горчицей, Леонид Михайлович со сметаной и шестью кусками черного хлеба, и вернулись в Управление по розыску лучшими друзьями.
Фотографии были в трех конвертах. В одном — пропавшие пропавшие, в другом — пропавшие нашедшиеся и вернувшиеся, в третьем — пропавшие нашедшиеся, но остающиеся у душманов или где-то еще, иначе говоря — изменники, враги политики партии и правительства, советского народа, предавшие матерей и отцов, все свободолюбивое человечество, подлые суки и говно, до которых еще не дотянулась карающая длань. Фотографии из второго и третьего конвертов Леонид Михайлович показывать не собирался. Показал после того, как вывалил на стол содержимое первого. Видимо, в благодарность за бесплатные пельмени, водку и салат, как знак особого доверия. Так я подумал сначала.
Второй конверт был тощ, тех, чьи фотографии были в нем, или надолго засадили на зону или расстреляли. После возвращения или освобождения из плена. «А то как же, — сказал отставник-подполковник. — Наш солдат в плен не сдается, последняя пуля — себе, умри, но врагу не достанься…» Я взглянул на него. Его взгляд был тяжел, непроницаем. В первом конверте, среди первых, была фотография прапорщика Черникова, зампотеха второй роты. Дававший комментарии по каждому пропавшему, знавший их дела наизусть, Леонид Михайлович сказал, что танк Черникова сгорел, но из экипажа были найдены тела только наводчика Мухаметшина и командира танка лейтенанта Лиепиньша, где тела механика- водителя и заряжающего — неизвестно.
