У меня перехватывает дыхание, я с трудом сглатываю. Я выпрямляюсь и начинаю лихорадочно опускать рукава. Кажется, сам воздух в комнате насыщен электричеством.
— Неужели он не боится? — бормочет друг моего отца. — Сегодня ночью его замучают до смерти, клещами вырвут ногти, потом по одному отрежут пальцы на руках и ногах.
Он умолкает под многозначительным взглядом отца, осознав вдруг, что женщины в комнате все в слезах. Судья велит Голесорхи замолчать, но тот не подчиняется.
— А вы, господин, идите к черту, — произносит Голесорхи с высоко поднятой головой и немигающими глазами. — Люди, запомните, как он выглядит! — выкрикивает он, обращаясь ко всей аудитории. — Постарайтесь, чтобы повсюду его узнавали, как дружка величайшего из ныне живущих диктаторов.
— Настало время остановить этих негодяев, — шепчет отец, стараясь не смотреть на меня.
Да этого и не нужно, мы и так чувствуем, как в унисон бьются наши сердца, словно их соединили бечевой.
Мать плачет.
— Он так молод, — причитает она, — не больше тридцати. Бедные его родители, бедная жена!
Судья резко останавливает показания Голесорхи, и телепередача прекращается. Экран гаснет, а потом вновь оживает — включают повтор американской мыльной оперы под названием «Пейтон-плейс».
Не попрощавшись с гостями, я удаляюсь на крышу. Ахмед, наверное, проведет остаток вечера в попытках успокоить своих близких и будет шутить до тех пор, пока все не начнут покатываться со смеху.
В предрассветных сумерках я наконец закрываю книгу и со вздохом встаю. Я надеялся, что чтение отвлечет меня от смелых речей Голесорхи, однако слова на странице кажутся непонятными, приходится дважды перечитывать каждую строчку, чтобы заглушить его голос, грохочущий в голове. Почти все окна темные, но я чувствую, что не я один не могу уснуть от возбуждения.
Я выхожу в переулок — может, прогулка успокоит меня. Я иду медленно и размеренно, засунув руки в карманы и стараясь унять бешено скачущие мысли. Вдруг впереди в круге желтого света от уличного фонаря мелькает силуэт мужчины. На голове у него шляпа. Он клеит что-то на стену. Погружая кисть в небольшое ведро, он рисует большую букву «X» и наклеивает бумагу, а затем быстро идет по переулку. Я подкрадываюсь, чтобы взглянуть, и вижу плакат с красной розой в центре.
— Голесорхи, — вслух произношу я и зажимаю рот ладонями.
Человек в страхе оборачивается; лицо его выкрашено черным, блестят круглые очки.
— Доктор? — прищурившись, шепчу я.
Он застывает на месте, и я знаю, что у нас обоих перехватывает дыхание. В глазах его мелькает то страх, то сожаление, то осуждение, а может быть, гнев? Проходят мгновения, показавшиеся вечностью, и он убегает, не ответив. Я в полном смятении остаюсь стоять с колотящимся сердцем.
Утром всю округу удивляют расклеенные на стенах красные розы.
— Кто их расклеил? — хочет знать один.
— Что это значит? — спрашивает другой.
— О, Красная Роза, — с понимающим видом говорят некоторые.
— Красный — это цвет любви, — говорит один другому.
«Это и цвет крови», — думаю я, и у меня падает сердце, когда я представляю, на какой риск пошел мой друг. Если САВАК когда-нибудь узнает о причастности Доктора к этому, с ним будет покончено.
Только через пять дней Доктор приходит ко мне на крышу.
— Послушай, я уезжаю, — сообщает он, тревожно обшаривая взглядом горизонт. — Некоторое время меня здесь не будет.
— Куда ты едешь? — спрашиваю я тусклым от отчаяния голосом.
— В деревню на севере у Каспийского моря, с группой моих университетских друзей.
Доктор поспешно добавляет:
— Ничего особенного, мы ездим каждый год.
Я вспоминаю прошлое лето — тогда он не уезжал. Его ложь приводит меня в ярость. Должно быть, он это чувствует, потому что продолжает не сразу.
— Люди в деревнях нуждаются в образовании, — увлеченно рассказывает он. — Мы будем учить взрослых читать и писать. Мы будем рассказывать о проблемах здоровья. Будем помогать им рыть колодцы и знакомить с эффективной ирригационной техникой.
— Неужели? — выпаливаю я. — Правительство недоверчиво относится к людям, занятым подобной деятельностью.
Он потрясен как моими словами, так и тоном, которым они произнесены.
