Зари просовывает руку под паранджу, чтобы вытереть слезы. Я прижимаю ее к себе, успокаивая.
— Страдания от мыслей о тебе были гораздо сильнее боли от ожогов. Я помню вой сирены, врачей «скорой помощи», которые что-то со мной делали, и больницу. Если бы я знала, что с тобой все в порядке, мне легче было бы переносить боль. Но никто не разговаривал со мной ни о чем, кроме лечения. У меня были обожжены плечи, шея и часть лица — хотя не так уж сильно. Выглядело все это намного хуже, чем было на самом деле. Я знала, что мне остригли волосы, голова у меня была забинтована. Я порывалась спросить про Ахмеда, Фахимех и тебя, но не стала, потому что не хотела, чтобы вас связывали со мной. Тем не менее поздно вечером я тайно молилась за всех вас. Иногда я сотни раз повторяла одну и ту же молитву, говоря себе, что чем чаще я повторяю молитву, тем больше вероятность, что Бог всерьез воспримет мои просьбы.
Каждый день ко мне в больницу приходил мужчина — тот самый, что ударил Доктора в лицо, человек с рацией. Он часами наблюдал за мной, стоя за большим окном, беседовал с врачами и медсестрами и делал заметки. Он смотрел на меня странным печальным взором. Казалось, ему меня жаль. Однажды, проснувшись среди ночи, я увидела, что он стоит у моей кровати и смотрит на меня с тем же выражением на лице. Я хотела что-то сказать, но он сразу ушел.
Я ужасно мучилась от разлуки с тобой и поняла, что по-настоящему тебя люблю. Я проклинала себя за то, что попросила тебя пойти со мной. Какая польза для тебя в том, что ты видел, как я поджигаю себя, помимо того, что тебе на всю жизнь хватило страданий? Я так сожалею об этом, милый, так сожалею! И потом, хуже того, я выжила, и никто об этом не знал. Мне хотелось умереть. Я жалела, что не умерла. Эта боль, которую я причинила тебе, Фахимех, Ахмеду и, конечно, моим родителям. Все это было невыносимо. А теперь за то, что я совершила, моим родителям придется до конца дней жить в ссылке. Жаль, что я не умерла. Прости меня.
— Понимаю, — киваю я, вознося благодарность Богу за то, что сохранил ей жизнь.
— Я никогда не жалела о своем поступке, — говорит Зари, — но мне очень жаль, что я вовлекла всех вас. Я должна была сделать то, что сделала. Кто-то должен был. Кто-то должен был сделать публичное заявление — громкое и дерзкое. Доктор часто повторял, что режим не понимает вот чего — убийство людей не страшит активистов и смерть — небольшая цена свободы.
Зари умолкает, чтобы собраться с духом — она вся дрожит под паранджой.
— За каждого тайно убитого десять человек должны публично совершить то, что сделала я, чтобы режим понял: убийства не сохранить в тайне.
Зари снова дает себе маленькую передышку.
— Когда кожа начала заживать, меня перевели на другой этаж, в другую палату, где окно выходило во двор, всегда полный народу. Меня очень беспокоила неопределенность дальнейшей судьбы. Я часто сидела у окна и размышляла о том, все ли у тебя в порядке, уехал ли ты в Соединенные Штаты, на свободе ли Ахмед и Фахимех и вместе ли они по-прежнему.
— То же самое я делал в своей палате, — говорю я. — И еще я спрашивал себя, видишь ли ты меня, слышишь ли. Я плакал и все спрашивал: почему?
— А я каждую ночь разговаривала с тобой, — говорит она. — Держала тебя в объятиях, ласкала твое лицо и волосы, целовала в губы. Случись с тобой что-нибудь, я бы умерла. Эта боль убила бы меня.
Она дышит прерывисто.
— С тобой все нормально? — сильно обеспокоившись, спрашиваю я.
Она кивает, а потом продолжает:
— У меня не было никакой связи с миром — ни телевидения, ни радио, ни газет. Я не знала ни времени, ни дня, ни даже месяца. Я знала разве только то, что шах по-прежнему у власти, поскольку меня каждый день навещал человек с рацией. Часто по ночам мне снились наши летние дни у бассейна под вишней, а просыпаясь, я чувствовала, будто кто-то положил мне на грудь тонну кирпичей. Я старалась вспомнить, как выглядит твое лицо, но не могла. Почему-то чем отчаяннее я по тебе тосковала, тем труднее мне было мысленно представить себе твое лицо.
Однажды, проснувшись среди ночи, я заметила, что на тумбочке у кровати лежит карандаш и несколько листков бумаги. Я тотчас же начала рисовать тебя. Меня поразило, что я не могла увидеть тебя мысленным взором, но мои руки без труда переносили каждую твою черту на бумагу.
