— Здорово, молодцы!
Я кричу «под генерала Драгомирова»: в детстве большое он на меня произвел впечатление на параде. Непочтительно фыркает за спиной Жорж.
— Здравий желай, ваше — пыство!
Ряды заворачивают. Офицеры от шеренги подходят к нашей группе. Полковник пухлыми ладонями принимает мою протянутую руку.
— Будете смотреть ученье? — спрашивает джевачи.
У полковника в глазах прыгает застылый испуг. Шутка ли — без никакого чина!
— Нет. — Мы благодарим. Мы обращаемся к столпившимся офицерам с коротким приветственным словом. Полковник снова жмет руку радостно и крепко, до пота.
— На-краул!
Мы проезжаем дальше. Жеребец Рахметуллы — тяжелой поступью, голова в голову с Ариманом. Татарин молчит; и только у порога бекского дворца, когда я спешился и Ариман снова вздыбился в руках подхвативших его, толпою, конюхов, он сказал тихо, рядом со мною подымаясь по ступеням:
— Большое счастье, что у вас не было сегодня в обычное время припадка лихорадки!
— Припадка? — Я только сейчас вспомнил и искренно засмеялся. — Испуг излечил меня, Рахметулла. И потом: ведь малярия моя была вы, кажется, не поняли меня тогда — в сказке…
* * *
Обратный путь из цитадели прошел без приключений. Правда, Ариман опять не дал садиться и разбросал, как во дворе Рахметуллы, конюхов, но успокоился тотчас, как только я утвердился в седле, и шел до самого дома ровной ходой, подхватив лишь один раз, когда я вздумал закурить папиросу.
У самых ворот догоняет Саллаэддин.
— Когда будешь слезать — не давай конюхам держать коня; на ходу я смотрел: он подкован на три ноги.
— Ну, так что же?
Салла усмехнулся:
— Четвертую не дал, значит, ковать; должно быть, раньше был на нее закован…
— Я все-таки ничего не понимаю.
— Э, какой ты, таксыр! Когда лошадь закуешь, она долго потом не дается ковать. Такому коню, если его ковать, закрывают глаза и крепко-крепко держат, много-много людей держат, не то — убьет кузнеца. Так и твой конь. Когда много держат — думает: ковать будут — бьет. А так — он не должен бить. Конь без пороков: я осматривал…
Похоже на правду. Салла — знаток: барышничает лошадьми.
Подъехав к террасе, приказываю конюхам отойти, слезаю. Ариман делает вольт на месте, толкает лбом в плечо, легонько. Берусь за луку, сажусь: стоит смирно. Соскакиваю, приказываю конюхам взять: подбегают четверо — бьет. Все, стало быть, в порядке. Будем ездить.
* * *
Гассан за вечерним чаем уверяет, будто слышал сам, как секретарь Рахметуллы сказал, когда Ариман — тогда, во дворе — в первый раз взвился: «Ставлю десять золотых против пустой тыквы — он разобьет себе затылок!»
На что Рахметулла ответил: «Я не сто — тысячу золотых прозакладываю».
Жаль, некому было поддержать за меня заклад.
* * *
Рахметулла вечером не заходил.
* * *
Наутро Саллаэддин спрашивает:
— Будешь еще Рахметуллу дразнить? Видишь, первый раз хорошо вышло: какого себе коня выездил!
— И ты туда же, колченогий, — смеется Жорж. — Я тебе дам — подзуживать: вот пожалуюсь на тебя джевачи.
К джевачи у Саллы особое почтение; как же: сумка, сабля, фирман. Главное — ни за что не платит: все на эмиров счет.
— Э, джевачи сам будет рад: нашим всем интересно. Думай скорее: Рахметулла идет.
— Рахим! Отчего не обновлен дастархан?
Голос строгий, хозяйский. Рахим припадает к полу.
— Виноград снимают, милостивейший таксыр. Вчера особливо хвалили виноград великие гости.
— Чем же мне занять вас сегодня?
— Я хотел бы посмотреть ваши зинданы, Рахметулла.
— Мои зинданы? — Рахметулла смотрит мне прямо в глаза: вспыхнули в зрачках огоньки и погасли, затаились опять.
— Да. О них рассказывают такие ужасы.
— Вас беспокоит судьба воров и убийц?
— Непойманных больше, чем пойманных, дорогой хозяин. Но я уже второй раз во владениях эмира и ни разу не видал еще бухарской тюрьмы. А ваши здешние тюрьмы, говорят, образцовы.
— Мы не показываем тюрем, — хмуро говорит Рахметулла. — Тюрьму нельзя осматривать. Она — преддверие могилы: так мы судим. Из наших зинданов если и выходят, то только на казнь.
— Тем сильнее мое желание: дайте же мне побыть в преддверии могилы, Рахметулла.
Татарин помолчал, словно раздумывая.
