— Молчи, Гассан, — оскалился Саллаэддин, — я тебе морду побью!
* * *
Через полчаса — посланный: бек ожидает гостей.
Вышли опять во внутренний двор. Лошадей, для посадки, подвели вплотную к террасе, так что садиться пришлось прямо с камня, без стремян: ленчик седла — на уровне кладки. Я спрыгнул на круп — и только в этот момент бросилось в глаза: Аримана держат под уздцы четверо, глаза замотаны попоной. Но спросить, сказать — было поздно: едва я коснулся седла, конь вздыбился, одним взмахом головы разметав конюхов, и, оступаясь на скользких плитах, шарахнулся на середину двора. На звонкий перестук копыт жеребцы загорячились на приколах; ближайший, приложив уши, ударил.
Я еле усидел. Невзятые стремена били по бокам коня, горяча его еще больше. Правый повод вырвался из рук еще при первом броске Аримана: одним левым — я управиться не мог. Конь метался по двору, дыбясь и взметывая задом. Вся мысль в одном: поймать повод! Но он не давался. Сорваться сейчас на камни двора — верное увечье или смерть…
Жеребец Рахметуллы — огромный, тяжелый — первым сбил попону и сорвал прикол. Приткул голову, оскалил зубы и, скребя копытом о камень, медленно пошел на Аримана. Ариман остановился как вкопанный, готовясь к бою, бешено встряхивая годовой. Я осторожно пригнулся и схватил змеившийся по воздуху ремень. Тяжесть с плеч… Теперь поспорим!
Я укоротил поводья и осмотрелся. Терраса запружена народом. Блестит золотокованый пояс Рахметуллы. Мелькнула чалма Гассана, белый шлем Жоржа. Ариман рвет поводья новым отчаянным броском. Жеребец Рахметуллы — ближе, оскалом огромной морды.
— Ворота! Живо!
Гассан, три-четыре конюха бросаются к тяжелым засовам. Ноги уже в стременах. Кто-то хватает под уздцы лошадь татарина. Шпоры Ариману, с разгона, до крови… Повод… Пригнувшись, проношусь под узкою аркою ворот. Замелькали навесы, калитки, арбы… Прохожие прижимаются к заборам… Счастье, что сегодня не базарный день — мало народу на улицах…
Безумной скачкой миную мечеть, казарму артиллеристов, водоем… Башня у въезда… Караул рассыпается в стороны… Мимо, по скату вниз, крутым прыжком через придорожную канаву, в поле… Шпоры, шпоры… Ветер свистит в ушах. Из-под ремней уздечки, из-под потника, с удил — белая, хлопьями, пена…
Резким поворотом бросаю коня на ближайший холм. Закинулся. Шпоры опять… Вверх по косогору, полным махом. На полускате Ариман сбавил ход. Я огладил крутую, почерневшую от пота шею. Конь фыркнул, мотнул головою, приложил уши и пошел дальше уже на легком поводу. Шагом… Подружимся!
На обратном пути, у городских ворот, меня встретили Гассан, Салла, джевачи, Жорж, выехавшие следом. Ариман закинулся было снова. Но на этот раз я легко управился с ним.
Не заезжая во дворец Рахметуллы, мы двинулись к цитадели — резиденции бека. Рахметулла со свитой примкнул к нам на базарной площади, на которой развернутым фронтом выстроен был городской гарнизон, батальон пехоты, два взвода артиллерии. Трубы и барабаны, вперебой, заиграли национальный бухарский гимн.
Он мертвеца способен развеселить — гимн этот, в котором такты российского «Боже, царя» перемежаются с шансонеткой, полюбившейся и свое время эмиру паче всякого Глинки и Вагнера:
Маргарита, бойся увлеченья,
Маргарита, знай — любовь мученье…
Старательно выдувают, выкатив глаза, потные сарбазы… и ухает, как толстяк на купанье, огромный глухой турецкий барабан.
Подскакивает ординарец:
— Как кричать солдатам, когда я буду здороваться с ними: ваше пыство или ваше родие?
Командные слова в бухарском уставе русские.
Жорж смеется.
— Кричите «пыство», мы — студенты, у нас никакого чина нет.
— Даже никакой чин? Ого-го! — удивился ординарец и мчится докладывать.
У командующего парадом бухарского полковника сразу подгибаются коленки. Он вынимает шашку, опять вкладывает ее, дважды поворачивается на месте, поднимает было ногу в сафьяновом сапоге, но тотчас удерживает ее, выталкивает вперед ближайшего офицера и кричит гнусаво и тонко:
— На цириминальной марше!
Заклубилась пыль… Воют трубы, глуша подпискивание флейт… Ариман, выставив ногу, почесывает о колено морду: он совершенно спокоен. Я распустил повода.
