В той же палате, где помещался Иван Антонович, был человек с суровым и твердым, почти неподвижным лицом, имевший обыкновение прямо и долго смотреть на собеседника. Положение его было особенно тяжелым. Во время войны он был известен, получил звание Героя Советского Союза; потом стал прорабом на строительстве мостов — пока болезнь его не свалила. У него был рак легкого, и поздно было его спасти, и это все уже понимали, и он, очевидно, тоже это знал, хотя врачи не говорили об этом. В последние дни он почти потерял голос и думал, что это от простуды. На самом деле это был метастаз рака в мозгу, который уже начал разрушать центры речи. Этот резкий поворот болезни хотя и сократил его дни, все же избавил от многих мучений.
Однажды вечером Аксенов разговорился с ним, это было, когда Аксенов еще мог ходить — перед операцией; и он сказал тогда Аксенову — без того физического страха перед смертью, который почти немыслимо подавить в себе человеку, — сказал, что скоро умрет, что он сам это знает и что больше всего его мучает сейчас безделье. В жизни его бывали минуты, когда он был еще ближе к смерти, чем сейчас. Во время войны он был сапером. Много раз приходилось ему рисковать, бывать в безнадежном положении, но сейчас его угнетало то, что смерть должна быть длительной и совершенно бесполезной. Это было труднее, чем на войне, и это его мучило больше всего.
— Сначала я все вспоминал о своей работе, трудно было с непривычки проводить без работы день за днем, — сказал он Аксенову. — Хочешь не хочешь, а все равно каждый день начинаешь думать, как там теперь без меня дела идут… Но и это тоже надоело, вроде как мемуары пишешь вместо того, чтобы работать. И я все думал, что бы мне еще сделать напоследок. Вот если бы была война, я бы таких, как я, безнадежных, посылал по добровольной просьбе мосты собой взрывать. А в мирное время и не придумаю ничего. Если нужно делать дело с риском для жизни — зачем же живому и здоровому мучиться, рисковать? Лучше уж мне. Правда, теперь и это уже поздно. Слабым я стал совсем, ведь я тут уже четыре месяца торчу… Это все из-за врачей. И вылечить не могут и отсюда не выпускают. Я это называю бюрократизмом от гуманизма.
Они стояли у окна, и за окном была морозная ночь, вернее поздний вечер, и эта почти синяя темнота была холодной и жестокой, но он смотрел на нее прямо большими сердитыми глазами на бледном лице. Таким он и запомнился надолго Аксенову.
Здесь, в больнице, так же как и всюду, где люди живут вместе, установился свой быт, со своими особенностями, привычками, радостями и огорчениями, различным отношением друг к другу. Люди здесь жили, как живут всюду, и жизнь попрежнему оставалась важнее всего остального. В каждом своем проявлении, даже самом обыденном, жизнь была сильнее всех физических и нравственных испытаний. И это было неизбежно и естественно, тем более, что рак, в чем убедился вскоре Аксенов, не был неизлечим, как это думают обычно. Большинству больных удавалось вернуться не только к жизни, но и к работе; все зависело от того, как рано была захвачена болезнь, не появились ли еще метастазы.
В больнице дело было поставлено так, что никому не говорили, чем он болен и насколько болен. Слово «рак» было запрещено, и врачи разговаривали между собой так, что ничего нельзя было понять, а чаще всего при больных они вообще не разговаривали. Аксенов больше других понимал, о чем они говорят между собой. Еще дома, когда он догадался, чем болен, он взял медицинские книги и попробовал понять это дело.
Он узнал прежде всего, что рак — это понятие очень широкое, это было просто обобщенное название очень многих видов опухолей, которые ведут себя различно, но все обладают способностью разрастаться и давать метастазы, повторные очаги, и тогда уже кончено, тогда ничем не остановишь. Но главное было в том, что до этой стадии рак излечим. Все зависело от того, чтобы во-время заметить и во-время пойти на операцию, и еще зависело от разновидности опухоли и от того, где она расположена, и от возраста. У него самого, когда он попал в больницу, все уже было определено: опухоль желудка можно было прощупать самому, и она мешала есть, и он от этого худел, — почти все симптомы были уже видны. Теперь оставалось узнать — успела она распространиться, будут ли метастазы даже после того, как ему удалили желудок? Но сразу нельзя было узнать. Завтра лаборатория даст ответ, есть ли метастазы в соседних тканях, но Лида все равно ничего ему не скажет. И это было обидно. Как она не поймет, что он не трус и не будет думать только об этом. Ему только надо было знать, на что он может рассчитывать. Может быть, он успеет еще что-нибудь написать, что-нибудь еще сделать, чтобы не лежать просто так, глядя на снег, затененный вечерним полусветом…
