Он посмотрел на Фомина.
«Вот этому все равно, ему лишь бы жить, — подумал он. — Выходит так, что мне до конца не безразлично то, чем я жил до сих пор. Даже здесь, в больнице, до конца по-разному относишься к людям, даже тогда, когда остается только молча смотреть на сад за окном. Но лучше смотреть на сад, чем на этого Фомина. Старик прав. Фомин этот просто дрянь. Прыгун с работы на работу, легкой жизни ищет, как воробей… А мне вот было бы намного легче, если бы я только знал, что здесь можно делать, даже здесь, а то придет тоска, и тогда от нее можно спятить с ума. Я не хочу тоски. Я хочу еще жить. Может быть, я еще долго буду жить…»
За последнее время в ожидании операции, которая должна была решить его судьбу, он заметно нервничал, хотя никому не говорил от этом. Он стал плохо спать, и по ночам ему снились тяжелые, беспокойные сны. А иногда была бессонница.
Однажды ночью, когда он уже засыпал, глядя в сад, залитый лунным светом, и еще слыша, как храпит Фомин и как стонет во сне Трофимыч, пришла к нему Вселенная. Она поглядела на него бесчисленными глазами звезд и спросила:
— Чего ты хочешь, Человек? Говори об этом, пока еще можешь сказать.
Он ответил:
— Я хочу, чтобы у всех людей было счастье. Я называю это словом Коммунизм. Я хочу, чтобы Заря встала над всем миром. Если хочешь, можем поговорить об этом. Я тебе все объясню. Я не боюсь тебя и прямо смотрю на твое бесконечное величие. Мы все приходим из твоего Ничто и в твое Ничто уходим, когда теряем способность сознания, и это Ничто сильнее каждого из нас в отдельности, но вместе мы сильнее тебя, потому что я уйду, а жизнь останется. Все состоит из атомов, но только в человеке атомы подымаются до способности мыслить и изменять окрестный мир. Ты хочешь говорить со мной — спрашивай, я отвечу.
— Ты говоришь о мире, а думаешь о людской вражде. Почему тебе не нравятся какие-то другие люди, и ты думаешь об этом даже в тот серьезный час, когда тебе скоро предстоит навсегда встретиться со мной? Чего ты хочешь, беспокойный Человек? — снова спросила Вселенная.
— Я хочу мира, но его еще нет. Когда будет общий мир, мы добьемся счастья для всех. Я должен сам загородить его собой от тех, кто не хочет мира, и, пока я жив, я готов к этому. С тобой все же трудно говорить, потому что ты совершенно неграмотная. Ты ничего вообще не знаешь и не можешь знать, даже обыкновенной азбуки, потому что ты вся, в отличие от меня, состоишь из недумающих атомов, которые кружатся вечно в своем звездном танце.
— Почему ты думаешь, что я неграмотная? — обиделась Вселенная. Она была теперь почему-то в виде артиста в черном концертном фраке. — Ты помолчи и послушай, а я тебе прочту стихи.
И она прочла ему строки:
…Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?
— Ты знаешь, чьи это стихи? — спросила она почему-то шопотом.
— Нечего валять дурака, не ты одна здесь знаешь стихи, — рассердился Аксенов. — Это стихи Лермонтова, и я прекрасно понимаю, что ты хочешь этим сказать. Нечего меня путать. Я знаю, с кем я враждую и зачем враждую. Такие вопросы великие люди могли задавать еще сто лет тому назад, но не теперь. Теперь все ясно. Я враждую с теми, кто сам хочет вражды и думает только о себе. И я хочу, чтобы таких людей больше не было. На земле слишком многое изменилось с тех пор, как написаны эти стихи. Теперь не понять, в чем дело, могут только те, кто не хочет понять. А на самом деле все уже просто и ясно. Жить можно только или по-старому, или по-новому. И даже «или» здесь нет — только по-новому! И пусть они оставят нас в покое. Но если у нас захотят отнять все самое высшее и лучшее, до чего поднялся разум, неужели ты думаешь, что мы отдадим?
— Я была не права, — сказала Вселенная. — Ты уже все понимаешь, Человек. Я снимаю шляпу, — сказала она почтительно и исчезла.
