Крылья земли - страница 46

Потом они говорили уже об обычном, только все говорили очень тихо, как будто мертвые не были разорваны бесследно взрывом, а лежали где-то в соседней комнате. Инженеры должны были в областном центре встретиться с комиссией, которая уже вылетела из Москвы. Иван Петрович говорил Жене, что не всегда обстоятельства позволяют установить причины, что может не быть прямых виновников аварии, потому что в воздухе бывают и случайности; но что, во всяком случае, если уж судить, то надо судить его как ведущего инженера, а также инженера по моторам или бортинженеров, хотя все они тщательным образом проверяли двигатели перед вылетом.

Женя вспомнил, что в редакции могут спросить у него отчет о том, что случилось; и хотя сейчас очень трудно было говорить, а тем более писать об этом, Женя подумал только одно: как бы поступил на его месте Костров? Ведь он всегда прежде всего делал то, что считал своим долгом. А долг Жени — как бы ни был он сам виноват и как бы ни был он оглушен внезапным трагическим событием, — долг его сейчас состоял в том, чтобы страна узнала о подвиге Кострова, который не жалел себя, а думал прежде всего о жизни других людей и о том, чтобы сохранить опытный образец новой машины. Женя знал, что Костров и раньше бывал неожиданно в опасных ситуациях при испытаниях, — эти непредвиденные события иногда вдруг возникают в работе летчика-испытателя; но Костров всегда прежде всего выводил машину, если только была малейшая возможность, и поэтому он и был лучшим летчиком своего завода. Поэтому он и теперь до конца не бросил горящей машины, хотя лучше всех понимал, чем рискует в эти напряженные минуты. Женя снова вынул блокнот и снова стал записывать, но это все еще было трудно, так как полуразбитые и забинтованные пальцы едва держали карандаш.

Вечером они сошли с поезда в областном центре. У вокзала их ждала машина обкома партии, всех отвезли в гостиницу, а Женя вместе с Дороховым пошел в обком. Так как писать он все же не мог, ему вызвали стенографистку, и он продиктовал первую, очень короткую телеграмму в редакцию о том, что случилось. Потом он вздохнул, подумал и стал диктовать очерк — очерк о человеке с зоркими веселыми глазами, о смелом и простом человеке, которого звали Алексей Костров. И все ему казалось, что он диктует не то и говорит не теми словами, которыми надо говорить про Кострова; но он продолжал диктовать, потому что все теперь должны узнать о том, каким были Костров и его штурман Васильев. То, что Женя читал раньше о подвигах, он увидел теперь так, как это бывает в жизни.

Он понял теперь, что хотел сказать Костров, когда говорил, что главное — это ровное и убежденное отношение к жизни, к ее человеческим принципам, — то отношение, что проявляется во всем и всегда и особенно ярко, хотя это труднее всего, в опасные минуты. Ведь летчик-испытатель никогда не знает заранее, где он встретит опасность; в день полета Костров не готовился к подвигу, он просто вышел, как все, на работу и даже, может быть, где-то расписался в табеле…

И, диктуя свой очерк, Женя Ковригин думал о том, что многого так и не выскажешь словами о трудной и опасной работе летчиков-испытателей, которая вместе с тем считается просто профессией, как и другие профессии; а если скажешь, то, наверное, в редакции вычеркнут, и никто так и не прочтет о том, что когда будут хоронить Васильева и Кострова, то понесут на кладбище два пустых гроба, потому что положить в них нечего, и только на крышках будут лежать новые фуражки.

В комнату часто входили люди, многие удивленно смотрели на Женю, на его волосы и забинтованные руки, а он отчетливо видел одно: длинный проход вдоль всего самолета и в конце его, в стеклянной кабине в кресле пилота, одинокую фигуру спокойного человека, который так до конца и не бросил управления горящей машиной. Таким видели в последний раз Алексея Кострова.

— Что с тобой сегодня? — спросила жена у Антона Петровича Балашова, хирурга районной больницы, заметив, что во время завтрака он рассеянно смотрит в тарелку.

— Работы много, — очнувшись, сказал Балашов. — Никак всего не переделаешь. Просто не по мне эта сумасшедшая должность. Посуди сама: обход с утра надо сделать — раз. Перевязочная сестра в отпуске, и приходится самому помогать переливать кровь — два. В поликлинике вести прием, и, даже когда не мой день, все равно консультировать, потому что на Кузнецову нельзя положиться, — это три. А хозяйственные дела!.. То лошадь расковалась, то крыша над второй палатой стала течь — еще в прошлом году просили деньги на ремонт, а нам опять перенесли; то продукты не все привезли, то опять не хватило пенициллина, хотя я позавчера еще велел ехать в аптеку… И, кроме того, ко мне ходят со своими просьбами больные, родственники их ходят. Вот и сиди опять до позднего вечера…