— Что же нам делать? — спросил он. — Ведь я не могу перестать летать.
— И не надо. Разве я тебя упрекаю и заставляю нервничать перед тем, как ты должен лететь?
— Это я тебя заставляю нервничать.
— Нет. Ты тоже не хочешь, чтобы мне было плохо. Просто жизнь гораздо серьезней, чем говорят об этом не очень умные люди. Пусть сегодня все останется так, как будто с нами ничего не случилось.
Корнев подошел к ней совсем близко. Он вдруг особенно отчетливо заметил, что все-таки она сегодня очень устала.
Через ее плечи он посмотрел на цветок Катлеи и подумал, что в жизни есть то, что нельзя трогать руками и взвешивать на весах как мешок: есть что-то необыкновенно красивое и очень нужное человеку, и это — может быть, самое главное в жизни — нужно очень осторожно и долго сберечь.
Светлой памяти летчика Алексея Перелета
I
Ночь была темной; у подъезда редакции уже стояла машина. Женя сел с шофером и сказал, как ему казалось, солидно и коротко:
— На аэродром.
Дождевые струйки текли по стеклу, вспыхивая белым матовым светом от фар встречных машин. Мокрый асфальт черной глянцевой лентой уходил вдаль и в ста метрах был уже неразличим из-за дождя. Сначала виднелись по сторонам дома, потом, когда выехали за город, вдоль дороги потянулись поникшие деревья.
— Разве это лето? Вот тебе и лето, каждый день дождь, — проворчал шофер.
— Плохое лето, — согласился Женя. Но если бы ему сказали, что лето хорошее, он согласился бы тоже. Шум дождя и мокрые ветви деревьев, вдруг проступавшие в свете фар, не вызывали в нем ни досады, ни грусти — ведь это лето было самое хорошее в его жизни. Он думал так потому, что ему было двадцать два года, а он уже стал журналистом, работал в редакции известной газеты и теперь должен был участвовать в большом полете. То, что раньше могло быть только мечтой, становилось осуществимо. Ведь не каждый может отправиться в полет на машине новой марки, которую должен вести знаменитый летчик; увидеть этого летчика, побеседовать с ним — одно это заставляло уже волноваться. Перед полетом он проходил специальный инструктаж и уже ездил на аэродром — все это было необычайно и увлекательно. И Женя радостно улыбался в темной машине, а дождь все струился по стеклам без конца.
У ворот аэродрома человек в плащ-палатке проверил пропуск; с асфальтовой дорожки машина свернула в поле, туда, где в свете прожекторов виднелся огромный силуэт самолета. Хлюпая по лужам, она осторожно и медленно выбралась к самолету и вдруг показалась рядом с ним совсем маленькой. Под широко раскинувшимися крыльями стояли, укрываясь от дождя, какие-то люди; простившись с шофером, Женя направился к ним.
— К кому мне обратиться? Я Ковригин из редакции, — спросил он у высокого немолодого человека в черном, блестевшем брызгами дождя плаще. А про себя подумал: «Это не из летчиков, у него лицо усталое и обычное, как у служащего на почте. Наверное, кто-нибудь с аэродрома».
— Штурман Васильев, — протянул ему руку высокий человек с невыразительным лицом. — Скоро будем в полете. Постойте немного здесь, тут нет дождя.
Штурман Васильев после командира корабля был наиболее знаменитым из всего экипажа. Жене стало стыдно. «Ну вот, как же мне писать о них, если я так мало разбираюсь в людях?» — подумал он.
Было неудобно сразу достать блокнот и приставать к штурману, и Женя очень боялся, что с ним будут суровы и неразговорчивы; он слышал, что летчики не любят журналистов, а он к тому же был очень молод и, очевидно, не внушал доверия. Тем временем штурман разглядывал его; в белом мелькающем свете прожектора, пробивающего сетку дождя, лицо штурмана казалось приветливым и чуть светилось улыбкой. Дело было в том, что старшему сыну штурмана было столько же лет, сколько и Жене; и штурман Васильев улыбался, думая о сыне и о том, что скоро получит отпуск и поедет к семье, в Ярославль.
Штурман Васильев не первый раз летел вместе со знаменитым летчиком, командиром самолета, Героем Советского Союза Алексеем Костровым. И Женя спросил у штурмана: давно ли они летают вместе?
— Да как давно? Мы всю войну работали вместе, — ответил штурман.
