Белесое небо окончательно скатилось из утра в день, уже омраченный двоецарствием. Из этого дня надвигалось что-то страшное, от чего не защитят ни уютные стены, ни низенький потолок. Петр ощутил, как время течет у него между пальцев, не оставляя ничего — решительно ничего, пронизает ладони, руки, отрывает и уносит неведомо куда. В бесславие и Лету! Но злость пересилила наваждение. Петр вдруг вскочил и забегал по комнате.
— Сейчас сюда заявятся гвардейцы и начнут нас резать, а мы… — выругаться он предпочел по-немецки, всласть.
— Я же говорю — в Кронштадт, — поддержал его Миних. — Курьеров можно рассылать и морем. А эскадра — это приличная сила. Если же мы потеряем Кронштадт — морем Петербург уже не взять.
— К тому же моряки гвардию не любят, — заметил Баглир, — морды им бьют по кабакам.
Петр подскочил к привставшему Девиеру.
— В Кронштадт поедешь ты. И крепость держать — пока не будет помощи.
— Дозвольте и мне туда, — попросился Миних, — Я же военный инженер, и смею полагать — если дойдет до боя, окажусь полезным.
Петр удивился:
— А кто будет меня злить и нацеливать на битву?
— А я вам ротмистра оставлю. Князь, теребите государя, иначе он снова впадет в апатию.
— Буду клевать, как орел Прометея.
— Вот и ладно. Прощайте, государь. Надеюсь, свидимся.
И ушел — едва не расшибив голову о притолоку. Несгибаемый. В новый переворот окунувшийся с восторгом. Будто и помолодел на двадцать лет.
— Да, какие люди были вокруг деда, — вздохнул император, — богатыри! А вы…
— А что мы? — встрепенулись Мельгунов и Гудович.
— А вам другая работа. Готовьте галеру и яхту. Скоро выступаем.
Собрание зашевелилось. Мельгунов и Гудович уже исчезли. Еще мальчишки, и — не блещут, но хотя бы верны и расторопны. Петр прислушался к своим рукам — время все так же яростно уходило.
— Совет окончен, — объявил он, — А ты, Тембенчинский, задержись. У меня есть для тебя задание… А заодно и печень спасу.
В Санкт-Петербурге старый Зимний дворец — уже было сносить собирались — выглядел как обычный штаб успешного восстания — веселое мельтешение непонятных и ненужных людей, спешащих изобразить деятельное участие. Среди этой милитаризированной мишуры как-то забывалось, что столица — только ноготь мизинца великой империи, а вся эта суета — лишь грязь под ногтем. Нет, всем было легко и радостно. Особенно — гетману Разумовскому, взявшему на себе военное командование. Шли доклады о поддержании и присоединении, и никакого сопротивления! Только кирасиры ушли из города незнамо куда.
Необходимую роль черного ворона попытался исполнить подполковник фон Энтден. Граф Кирилл отмахнулся от него, дабы тот не вился, но карканье было услышано Екатериной.
— Действительно, — сказала она, — что если мой урод забьется в Кронштадт? Его оттуда потом не выкуришь! Адмирал, — обратилась она к топтавшемуся подле нее вице-адмиралу Талызину, — поезжайте туда и обеспечьте мне верность этой крепости.
— Хорошо, — сказал Талызин, — но мне нужен ваш собственноручный приказ о вручении мне власти над Кронштадтом.
Послали за бумагой. Наконец, Екатерина поставила последнюю точку.
— Это вам подойдет? — она отдала указ Талызину.
— Вполне, — ответил он, пробежав глазами бумагу, спрятал ее, откланялся и вышел.
— Конченый человек, — прокомментировал его уход фон Энтден, — пропал Иван Лукьянович.
— Это еще почему? — спросил, недоумевая, Разумовский.
— Да потому, что его там, верно, ждут уже. С объятиями-с.
Карканье воронов тем более неприятно, чем более правдоподобно. Чтобы заглушить нарождающуюся тревогу, Екатерина вышла на балкон — слушать ликующие вопли гвардейцев. Ей очень шла военная форма.
Сквозь полупьяную толпу между тем пробирались два толстых человечка в роскошных военных мундирах и один — в придворном. Хотя — нет, не пробирались! Их несли. Один из толстяков стащил мундир — петровского образца — и кинул гвардейцам. Те стали этот мундир топтать. Другой сыпал из карманов деньгами. Когда они оказались под балконом, тот, что расстался с мундиром, крикнул снизу:
— А вот и мы, матушка! Уже и присягнули!
Это были Голицын, Трубецкой и Шувалов — который Иван Иванович.
