Ковач посмотрел на бледно-оранжевый шар солнца в морозном бледно-голубом небе.
— Он сказал, что они нашли бумаги Энди, — продолжала Лиска. — В его лодке. Как ты догадался, что они там?
— Нил говорил мне, что Энди приезжал к нему в воскресенье, — сказал Ковач. — Бумаги больше нигде не могли находиться. У Гейнса их не было, иначе он бы не последовал за мной туда прошлой ночью. Хотя я уверен, что он прихватил ноутбук и избавился от него в ту ночь, когда убил Энди.
— Как ты думаешь, почему Энди сначала спрятал документы и только потом впустил Гейнса к себе в дом?
— Не знаю. Может быть, он просто не хотел, чтобы Гейнс их видел. Я уверен: он не предполагал, что Гейнс убьет его из-за них.
— Что теперь будет с Уайеттом?
Ковач пожал плечами:
— Для убийства не существует срока давности. У нас есть пленка с его признанием в убийстве Уигла и ранении Майка.
— А его адвокат скажет, что признание было сделано под давлением и так далее.
— Скорее всего. Создается впечатление, будто на свете нет правосудия. Но это не так. Просто иногда оно требует времени и выглядит иначе, чем мы себе представляем.
Несколько секунд они стояли молча.
— Мне жаль Сейвард, — сказала Лиска. Ковач не рассказывал ей о своих чувствах к Аманде. Какой в этом смысл? Лучше пережить это одному — без сочувствия и жалости. Но он рассказал Лиске о том, что произошло в доме Уайетта, — все, что он знал, что собрал по кусочкам и что ему стало известно из признаний Аманды и Уайетта.
Ему было легко представить себе семнадцатилетнюю Аманду — напуганную и легко ранимую. Отчаявшись добиться справедливости от людей, на которых ей следовало полагаться, она сделала единственное, что, как ей казалось, могло спасти мать, — застрелила своего отца. А потом Эвелин Торн сделала единственное, что, по ее мнению, могло спасти дочь, — взяла вину на себя. Но появился Уайетт, и трагедия стала развиваться по спирали.
Ковач вспоминал, что говорила ему Аманда в пятницу вечером, когда они стояли в ее кухне. “Я стараюсь принимать решения, только будучи уверенной, что они пойдут кому-то на пользу. Иногда от этого кто-то может пострадать. Но то, что я действовала с благой целью, должно служить оправданием, не так ли?”
— Мне тоже жаль, — пробормотал он наконец, радуясь, что темные очки скрывают его глаза. — А о Уайеттом покончено, — добавил Ковач, доставая сигарету и вставляя ее в рот. — У него ничего не осталось…
“И у меня тоже”, — подумал он. Хотя нет — у него осталась работа; единственное, в чем ему удалось добиться хоть какого-то успеха. Тем не менее Ковач сомневался, что это заполнит зияющую у него внутри пустоту.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
Лиска пожала плечами и тоже надела темные очки.
— Прилично, если учесть, что сегодня все мы не раз смотрели в лицо смерти. Но я бы не хотела испытывать такое каждый день. — Она с усмешкой толкнула его локтем. — Лучше бы я сделала карьеру в Голливуде!
Они помолчали.
— Я очень испугалась, — снова заговорила Лиска. — И до сих пор боюсь. Не хочу думать, что мальчикам придется расти без меня. Мне тычут револьвер в физиономию, а я стараюсь обратить это в шутку. Но это не забавно.
— Ты ведь не бросишь меня, Динь?
— Я хочу взять отпуск, — уклончиво ответила она. — Поехать куда-нибудь с сыновьями, позагорать…
Элвуд высунул голову из двери дома Гейнса.
— Хотите увидеть кое-что интересное?
Они вошли в дом и последовали за Элвудом вверх по лестнице в большую спальню с просторным стенным шкафом. Судя по всему, Гейнс был помешан на одежде; шкаф был увешан рубашками и костюмами, а полки забиты свитерами и обувью. Отодвинув вешалки в сторону, Элвуд продемонстрировал заднюю стенку.
— Господи! — воскликнул Ковач.
Гейнс заполнил стенку фотографиями и вырезками из газет. Фотографии Уайетта в пятидесяти различных ракурсах — вдвоем с Гейнсом, рядом с официальным лицами в толпе поклонников. Статьи о нем, о его сериале, о контактах с “Уорнер Бразерс”. В центре помещался глянцевый постер размером восемь на десять дюймов. Настоящее святилище.
— Фу! — Лиска сморщила нос. — Кто-нибудь, кроме меня, хочет принять душ?
