Сёмке, очевидно, суждено было в этот день быть козлом отпущения. Атмосфера в доме сгущалась. Пахло грозой. Все это чувствовали и все были возбуждены, но больше всех кипел Рабинович. Когда за обедом ему рассказали печальную историю Сёмки, он вспыхнул и бросил еду. Никто никогда не видал его в таком состоянии сильнейшего раздражения. Всегда приветливый, спокойный, уравновешенный, Рабинович теперь был неузнаваем.
- Я им этого не спущу! - гремел он. - Сейчас иду к инспектору, к директору, к черту!.. Я им покажу!.. Всю гимназию вверх дном переворочу!..
- Ш-ша! Не торопитесь переворачивать гимназию! - сказал Давид Шапиро. Вашей беготней и разговорами вы ничего не добьетесь! Мы - евреи, они христиане. Дело пропащее!
Но Рабинович успокоиться не мог.
- Как это пропащее? Ничего не пропало! Нельзя же молчать!
- Ха-ха! - горько рассмеялся Давид. - Ну, а если вы будете кричать и кипятиться, чем вы поможете? Вы добьетесь только одного: малыша выбросят из гимназии, а мы останемся без правожительства!.. Вот до чего вы доиграетесь!
Рабинович смотрел на хозяина с безграничным изумлением.
Давид продолжал:
- Что вы смотрите на меня? Я знаю, о чем говорю!.. У вас это очень просто: есть правожительство, нет правожительства. Чуть что, вы снялись с места и будьте здоровы! А я, знаете ли, терпеть не могу, когда мною начинает усиленно интересоваться полиция. Довольно! Мне уж это надоело. Вот оно где у меня - это правожительство!..
Давид провел рукой вокруг шеи, а Рабинович перестал возражать. Он думал: "Когда у людей в голове одна только мысль - о правожительстве, что может выйти хорошего?.."
А Давид Шапиро говорил:
- Э, знаете, если бы каждую мелочь принимали близко к сердцу, нам ничего не оставалось бы, как лежать всю жизнь ничком и плакать... Нужно ли искать больших оскорблений, чем то, что последние дни преподносят газеты? Эти отвратительные инсинуации о крови!..
Рабинович сделал безуспешную попытку вставить слово.
- Ну, что вы мне скажете нового? - прервал его Давид. - Наперед знаю все ваши возражения: "честь", "благородное возмущение". Все это так. Конечно, обидно и больно, особенно когда нападают на невинного ребенка. Но нельзя забывать, что мы - евреи и в какое время мы живем! Но и это минует! Будет время - они жестоко раскаются! А Сёмка?.. Ну, что поделаешь? Авось до свадьбы заживет!..
Рабинович понял, что все разговоры бесцельны: этого человека не проймешь! Странный человек! Удивительный народ! Своеобразная психология.
- Ну, будет реветь, дурачок! - сказал Давид, обращаясь к Сёмке. - Мы еще с ними посчитаемся! Поди-ка лучше оденься: пойдем на Александровскую. Я куплю тебе к празднику новые сапожки. А оттуда сходим еще в погребок за вином...
Как рукой сняло Сёмкины слезы! Он забыл все перипетии сегодняшнего дня и побежал одеваться.
- Ну, торопись, торопись! - говорил отец.- Живо! Не забудь, что сегодня канун пасхи. Расхватают все сапоги и вина к празднику нам не оставят...
Глава 31
НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ
Давид Шапиро только что вернулся из бани красный, как вареный рак, с аккуратно подстриженными пейсами и бородкой и в данный момент облачался в крахмальную рубаху и с переменным успехом воевал с запонками, галстуком и прочими деталями праздничного туалета.
В соседней комнате Бетти делала себе новую модную прическу.
Только Сёмка был уже вполне готов к празднику. Новенький, застегнутый на все пуговицы мундир, скрипящие и пахнущие кожей новые сапоги и ароматы, доносившиеся из кухни, - все это напоминало о близком "сейдере"16. Готовясь к нему, Сёмка просматривал "Агаду"17.
Это было одно из тех старинных иллюстрированных изданий, которые в порядочном еврейском доме с незапамятных времен переходят из рода в род, прячась в закоулке в течение всего года и неизменно появляясь на виду к пасхе.
Сёмку привлекал не столько самый текст, снабженный многочисленными комментариями, сколько иллюстрации. О художественности последних можно было спорить, но тем более они заинтересовывали. Особенно выделялась неизвестно по какой причине попавшая сюда иллюстрация, изображавшая жертвоприношение Авраама. Благодушный и самоотверженный патриарх выглядел здесь, как разбойник с большой дороги, убивающий своего единственного сына не столько по велению Божьему, сколько из личных побуждений. Разбойничьего облика Авраама ничуть не умаляли чудовищно растрепанные пейсы, а кавказский кинжал, которым он собирался пронзить свою жертву, только подчеркивал нелепость рисунка. Разглядывая эту "картинку", Сёмка переживал самые разнообразные чувства от страха за несчастного Исаака до радостного сознания, что ангел Божий поспел вовремя, чтобы отвести кинжал отца от сердца сына...
