— Ваше превосходительство, опасность, слышите ли, опасность! Ваше превосходительство — да куда же вас… Боже, прости мое прегрешение! Да куда же вы изволили деваться?
Так восклицал камердинер, бегая в отчаянии по комнатам, но только насмешливый отголосок вторил его воплям. Циннобер исчез. Вдруг шум на лестнице замолк. Звучный женский голос говорил что-то народу. Камердинер взглянул в окно — народ выходил из сеней тихо, перешептываясь и значительно посматривая на окна.
— Опасность, кажется, прошла, — говорил камердинер. — Теперь их превосходительство, верно, выйдут из своего убежища.
Он вошел опять в спальню. Вдруг, взглянув случайно на большой серебряный сосуд с ручкой, стоявший всегда подле туалета, как драгоценный подарок князя, он увидал, что из него торчат тоненькие, маленькие ножки.
— Боже! — воскликнул он в ужасе. — Если не ошибаюсь, это ножки их превосходительства, моего господина. Ваше превосходительство, что это вы?
Ножки оставались недвижны. Поняв все величие опасности, в которой находилось его превосходительство, камердинер откинул всякое уважение и схватил его за ноги. Он был мертв. На громкие вопли камердинера сбежалась вся дворня. Послали за лейб-медиком. Между тем верный камердинер обтер труп своего господина, положил его на постель и укрыл шелковым одеялом, так что видна была только маленькая, сморщившаяся мордочка.
Тут вошла девица фон-Розеншён, только что успокоившая толпу Бог знает каким образом. Она подошла к холодному трупу, а за ней старая Лиза, родная мать крошки Цахеса. Мертвый Циннобер казался лучше, чем при жизни. Крохотные глазки его закрылись, уста улыбались, а черные волосы рассыпались длинными роскошными локонами. Девица фон-Розеншён провела несколько раз рукою по волосам и снова заблестела огнистая полоска, но уже тусклее.
— А! — воскликнула девица фон-Розеншён радостно. — Ты сдержал свое слово, великий Проспер Альпанус! Он избег позора!
— Ах, Боже мой! — завопила старая Лиза. — Да это не крошка Цахес! Мой Цахес никогда не был так хорош. Так я напрасно пришла в город. Зачем же обманули вы меня, прекрасная госпожа?
— Не ропщи, старушка, — возразила девица. — Если б ты выполнила мой совет в точности и не предупредила меня, все пошло бы иначе. Повторяю еще раз, покойный — твой сын, твой крошка Цахес.
— Ну, если он в самом деле мой сын, — воскликнула старушка с блестящими от радости глазами, — так я наследница всех этих драгоценностей, этого дома!
— Нет, — сказала девица, — ты пропустила настоящее мгновение, в которое могла приобресть и богатство, и почести. Я уж сказала тебе однажды, что богатство не суждено вам.
— Так по крайней мере отдайте мне моего крошку, — вопила старушка со слезами на глазах. У нашего пастора много чучел; он набьет и моего крошку Цахеса, и я поставлю его, в этом красном кафтане с широкой лентой и с звездой, на шкап, на вечную память.
— Ты не помнишь, что ты говоришь, — заметила девица почти с досадой.
Старуха начала рыдать и вопить.
— Ну, что же мне, что мой крошка Цахес сделался богатым, знатным господином, — говорила бедная. — Если б он остался у меня, никогда не попал бы он в эту проклятую лохань; он жил бы еще и теперь, и я видела бы от него еще много радостей. По-прежнему носила бы я его в плетенке, и люди помогали бы мне из сострадания.
В сенях раздались шаги. Девица фон-Розеншён выслала старуху, сказав, чтоб она подождала ее у крыльца, и, подошед к трупу, наняла тихим, дрожащим от сострадания голосом:
— Бедный Цахес, невинный пасынок природы! Я желала тебе добра. Может быть, я поступила безрассудно, вообразив, что мой прекрасный дар проникнет в глубину души твоей и возбудит сознание, что ты не тот, за кого тебя принимают, что по крайней мере постараешься уподобиться тому, на чьих крылах возносился все выше и выше. Но твой ленивый, безжизненный дух не пробуждался, ты оставался по-прежнему грубым, дерзким невеждой… О, если б ты был хотя немного поумнее, никогда не подвергся бы ты этой позорной смерти. Проспер Альпанус сделал, что тебя мертвого примут опять за то, чем ты был, по моему дару, при жизни. Почивай с миром, бедный крошка!
