Мучительное молчание повисло в воздухе. Птицы перестали чирикать, только ветер шелестел в деревьях. Я вся насквозь продрогла.
Брат Эдмунд откашлялся:
— Мы уже долго отсутствуем в монастыре. Пора возвращаться.
— Мы сейчас вернемся, брат, дай мне еще несколько минут, — сказал брат Ричард. — Я приехал сюда, пообещав помочь епископу Гардинеру в его поисках. Мы знаем, что сестру Джоанну направляли любовь к отцу и страх за его жизнь.
Я удивленно вздрогнула. Я и не предполагала, что он способен на такое понимание.
Брат Ричард кивнул:
— Да, сестра Джоанна, я скорблю, что с вами так бесчеловечно обращались в Тауэре. Жестокие времена вызвали к жизни худшие качества в епископе Гардинере. Хотя оправдания варварства выдумывались еще с незапамятных времен.
— Я благодарю вас за ваши слова, — сказала я.
Он повернулся к брату Эдмунду:
— Теперь что касается тебя. Почему Гардинер выбрал тебя? Я должен знать хотя бы это.
Брат Эдмунд поморщился.
— Как и с тобой, епископ взывал не к лучшим моим инстинктам, — сердито произнес он. — Хотя мой случай, пожалуй, ближе к истории сестры Джоанны.
— В любом случае пора рассказать об этом, — произнес брат Ричард спокойно, но в его тоне послышалась повелительная нотка.
На лице брата Эдмунда появилось затравленное выражение.
— Ты только что говорил о признании под присягой Акта о супрематии. О тех, кто отказался присягать и принял мученичество. Я тоже не хотел присягать — не хотел предавать его святейшество и клясться в преданности королю Генриху Восьмому, человеку, одержимому низменной страстью к своей прислужнице. — Он прикусил губу. — Но я боялся. Я молил Господа даровать мне мужество, но Господь не отвечал на мои молитвы. Я знал о монахах Чартерхауса.[32] Мысль о том, что меня казнят как государственного изменника, была мне невыносима. Ты знаешь эту их излюбленную манеру: сначала повесят, потом снимут полуживого и станут потрошить так, чтобы несчастный подольше страдал от нестерпимой боли.
Меня покачивало от этих подробностей — повешение, потрошение и четвертование — да, это была самая страшная из всех возможных смертей.
— Вот тогда-то я впервые и принял это, — сказал брат Эдмунд голосом таким тихим, едва слышным.
— Принял что? — спросил брат Ричард.
— Красный цветок Индии.
Брат Ричард ахнул:
— Нет, брат, нет!
Я понятия не имела, о чем они говорят. Как может человек принять цветок?
— Вы помните, сестра Джоанна, когда я ухаживал за Леттис Вестерли, то давал ей средство против боли? — спросил брат Эдмунд.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы вспомнить жутковатое мистическое название.
— Камень бессмертия?
Он кивнул:
— Да, некий красный цветок с Востока, который оказывает мощное воздействие на разум. Многим фармацевтам и врачам сие прекрасно известно, но они редко пользуются этим средством, потому что определить нужную пациенту дозу очень трудно. Дашь чуть больше — и человек умрет. Я применяю его только тогда, когда больной так или иначе вскоре должен умереть.
— И вы сами рискуете умереть, принимая его? — ужаснулась я.
— Нет-нет, я принимаю его в другой форме — в настойке, используя пропорции, о которых мне сообщил один бродячий монах по имени брат Марк. Сам он научился этому в Германии. Он сказал, что снадобье сие в умеренных дозах успокаивает нервы и облегчает душевные страдания. — Брат Эдмунд сглотнул. Ему было нелегко рассказывать эту историю. — Меня так мучила трусость, не позволявшая мне отказаться от принесения присяги, что я приготовил себе первую дозу в тот день, когда для проведения этой церемонии к нам приехали люди короля. Брат Марк оказался прав. Цветок облегчил мои страдания. Я чувствовал себя совершенно спокойно и принес присягу без всяких угрызений совести. Но я хотел забыть о том, что сделал. Брат Марк предупреждал меня, что пользоваться этим средством нужно весьма осторожно, однако я уже на следующий день принял новую дозу. — Он рассмеялся высоким, надрывным, пугающим смехом. Брат Ричард потрепал его по плечу, но брат Эдмунд стряхнул его руку. — Не могу принять твое сочувствие, — продолжал он. — Я теперь проклят и искалечен. И это длится уже три года.
