Афанасий шумно повернулся на другой бок и просопел, не просыпаясь:
— Куда вместе? Спи, ты, спи.
Но Василий не послушал совета. Он вскочил и стал ходить. Сперва по коридору, потом отворил двери возле казармы. Он потёр лицо снегом и посмотрел на луну. Луна — яркая, круглая висела как раз между шпилем адмиралтейства и собором Петра и Павла.
Василий так волновался, что даже подумал: «Застрелиться что ли мне? Хотел же застрелиться два года назад, что не застрелился?»
Позади него открылась дверь. Афанасий Мелков, потирая заспанные глаза, стоял на пороге.
— Ты, я вижу, совсем ума лишился, — сказал он кашляя и показывая рукой внутрь тёплого помещения. — Хватит бродить, иди, поспи! Слова какие-нибудь придумай, а то ведь будешь стоять перед девушкой как обструганный пень!
— Пойдёшь со мной туда? — спросил Василий и взял своего приятеля за грудки. — Прошу тебя, Афоня. Страшно мне, влюбился я, разум теряю! Пойдёшь?
— Коли б меня пригласили, — заявил Афанасий шёпотом, увлекая Василия за собой внутрь казармы. — Ты ж пойми, дурья башка, как я могу с тобой пойти? Кроме того, мне завтра вечером в наряд.
Но Василий уговорил его. На счёт наряда тоже уладилось. И на следующий день оба молодых офицеров, в пятом часу пополудни входили в дом на Большой Конюшенной.
Василий был так неприлично бледен, что Афанасий пытался прикрывать товарища собой и выступал вперёд.
В одной из комнат играл оркестр. Слуги ставили стулья. Шелестя юбками, дамы занимали места. Господа в камзолах и господа в мундирах не спешили к ним присоединиться.
Если бы не заботы о своём свихнувшимся от любви приятеле, Афанасий попробовал бы сразу уйти. Совсем ещё недавно произведённый из солдат в офицеры, он опасался праздных разговоров с другими чинами.
Анна Владиславовна, как положено хозяйке, сама встречала гостей.
Когда Афанасий и Василий появились в гостиной, она задорно посмотрела на молодых поручиков и спросила, вероятно, заметив бледность Василия и желая его добить:
— А сегодня вы тоже устроите представление на саблях?
— Я... Я не понял, — Василий поперхнулся. Лицо его побелело ещё сильнее, хотя, казалось бы, белеть ему больше было некуда. — В каком смысле?
— А в том смысле, что я в окошко видела. Я вас узнала, — она улыбнулась Афанасию и падала для поцелуя ручку. — Он Вам на ногу, кажется, наступил, а Вы его за то закололи прилюдно. Так было? Признавайтесь, вы специально разыграли сценку, для меня?
— Как можно, — приглядываясь к женской руке, сказал Афанасий. — Вы ошибаетесь, Анна Владиславовна. Действительно, на ногу он мне наступил. Действительно, бились мы прямо здесь под окнами. Так это же чистый случай, до того мы и знакомы не были. А когда ему клинок к груди приставил, тут и познакомились.
— Ну, допустим. Простите господа, — и она повернулась к новым гостям.
— Дурак, — выдохнул Василий, хватая с подноса проплывающего мимо лакея, бокал шампанского, и одним залпом опорожняя его. — Зачем? — он выдохнул воздух как после рюмки водки и добавил: — Спасибо, выручил.
Музыканты настроили наконец свои инструменты. Зычный голос объявил, что будут играть и музыка, заполнив комнаты, изменила рисунок прогуливающихся пар.
Лакеи с подносами, лавируя между присутствующими, множились в глазах Василия. Молодой офицер умудрился опьянеть от одного бокала.
— Нужно сказать ей, что я её люблю, — подумал он, хватаясь за рукав Афанасия. — Нужно напомнить.
Сергей Филиппович — секретарь Бурсы — по своему обыкновению желал избежать, насколько это было возможно, появление на публике.
Но на сей раз Константин Эммануилович просто изгнал его из кабинета:
— Молодые должны веселиться, — почти насильно провожая своего застенчивого секретаря к двери, сказал он. — Я немножко поработаю и также присоединюсь. Если кто спросит, скажи Серёженька, мол у Константина Эммануиловича лёгкое недомогание.
Неохотно секретарь сошёл в гостиную. Его раздражало всё — музыка, томные взгляды дам, гусарские колкости, сказанные таким громким шёпотом, что не услышать их просто невозможно.
Привыкнув к тишине архива и библиотеки, где он проводил большую часть своего времени, секретарь многого просто не понимал. Ум секретаря, полностью настроенный на письменное слово, путался в лабиринтах недомолвок и тайных знаков. Здесь существовало как бы два языка: язык слов — учтивый, достаточно сдержанный и язык знаков — откровенный и весьма конкретный.
