– Да-а, – тяжело выдохнул дядя Славик, взялся за бутылку и опять вопросительно посмотрел на Галкина, но Галкин упорно смотрел в газету.
«Как погиб царевич Дмитрий?», «В Город Солнца нагрянули ревизоры...» – сумел прочитать он, а конец выноса закрывала бутылка. Галкин удовлетворенно подумал, что не его газета служит скатертью, но тут же сообразил, что его газеты здесь быть и не может, ибо эти люди просто не читают таких газет. Постояв еще немного, Галкин простился с соседями и пошел домой. В подъезде стояла тишина. Галкин осторожно вложил ключ в замочную скважину и медленно его провернул. Как только дверь, как обычно глухо вздохнув, подалась внутрь, ему стало ясно, что радость еще впереди. Из комнаты матери доносился звук работающего телевизора. Галкин прошел к себе, некоторое время смотрел в окно на летящий вниз мелкий снег, потом сел в кресло под бежевый абажур криво стоящего торшера и стал читать книгу Поля Вена, озаглавленную в русском переводе «Верили ли греки в свои мифы?».
декабрь 1998 – январь 1999
Новый, 1999 год Илья с Алей встречали в Сочи. И Тимофей напросился к ним в попутчики, оставив Веронику в обществе подруг разоблачать его те хорошо известные недостатки, которая любая женщина охотно усматривает в любом мужчине.
На набережной у Морского вокзала пахло пивом, форелью и жареным луком. Оказалось неожиданно тепло, градусов пятнадцать честно караулили холодные ветра. Днем набережная шевелилась людьми, террасы забитых кафе, тянувшихся сплошь, пестрели одеждами. Густо, сиво дымили мангалы, подобные суровым огням древних капищ. А у одного грузинского ресторанчика прямо под доской прейскуранта, поставленной на асфальт, сидел ахалкалакский селезень и, брезгливо переступая своими оранжевыми ластами, поводя ало-розовым гребнем, смотрел на закат в зыбкие промежутки гуляющих.
Море стелилось умиротворенно-торжественно и только в самом далеке уступало небу на высоту плоского как лента облака, размывавшего горизонт сизым примиряющим мазком. А над ним в желтоватой голубизне прохладным лимонным сиянием выпукло проявилась ранняя звезда, названия которой никто не мог припомнить.
Днем они наслаждались нежной лазурью моря, любовались бликами солнца на розовых стволах, бродили по угловатой тропе в зелени лиан, захвативших деревья и склоны. Когда стемнело, посидели немного в гостинице и отправились снова на берег отыскать какое-нибудь местечко по вкусу и поближе к воде.
Дважды пробежали опустевшую, едва освещенную набережную – под всеми крышами царило воодушевление. Принаряженные служащие деловито сдвигали столы, покрывая их воистину «братскими» скатертями, уставляя «Абрау», россыпями поздних абхазских мандаринов, величественно-прозрачными столбиками водочных бутылок, и на все отчаянные вопросы отвечали рассеянно, весело: «Закрыто» или «Банкет».
С великим трудом отыскали наконец какой-то пластиковый шалманчик, внутри которого теплился будничный свет и бдили сторонние посетители – две девушки и двое парней, все в колпаках из цветной бумаги, точно маги Востока, сидели сосредоточенно вкруг ровно горевшей свечи. Изнутри все оказалось еще скромнее: помещалось в зальце всего четыре столика; еще один – побольше других – был сервирован. И здесь, очевидно, поджидали кого-то своих, – а еще один специально для Ильи притащили с кухни.
В половине одиннадцатого на машинах с новороссийскими номерами подкатили ожидаемые гости: несколько мужчин и женщин средних лет с целым ворохом детей и даже с двумя собаками – грудастым пинчером и вертлявой таксой, гладкой, как крыса.
Ближе к полуночи все повыскакивали наружу, так что им остался бубнеж занимавшего полстойки телевизора, да полосы помехи, шедшие по экрану бесконечной радостной чередой.
Они тоже поднялись из-за стола и, захватив бокалы, вышли к морю. Дальше прямоугольных обрубков молов, облитых тускло блестящей чернотой, оно отсутствовало никак не проницаемой бездной и всей своей страшенной чернотой высасывало хилый свет нечастых фонарей. Между стенками серо-бурых молов, возникая из ниоткуда, косо ходили волны. Они приливали и тут же подавались обратно, опережая свой начальный порыв, и их вспененная кромка переламывалась пушистыми зигзагами.
