– Теперь мне ясно, – попробовал пошутить он, – что секс – не главное в жизни женщины. Да и в жизни мужчины, – добавил он.
Она кисло улыбнулась в ответ и предложила бутерброд с какой-то исключительной рыбой. Он ел бутерброд, медленно прожевывая каждый кусочек, а она сидела рядом и молча смотрела за тем, как он ест. На коже ее лица медленно потухали красные пятна страсти и смущения.
* * *
Стояли в городе несколько дней, когда сходил последний черный снег, и обнаженные еще деревья были не в силах противиться сухой и крупной пыли, которую нес веселый, сорвавшийся с поводка ветер весны.
В лавке «Халял», служившей с недавнего времени Галкину столь ярким ориентиром, можно было видеть или далекий форпост «Торговых рядов у переезда», или рассматривать ее в качестве отставшей от главного обоза маркитантской кибитки.
Лавка – само это старомодное слово и ее название – представлялась Галкину средоточием древностей, вызывала в воображении образы фонарей старых дней, заставляла думать о медных лампах, в которых сокрыта волшебная сила эфира, и может быть, о чем-то таком, что на всех языках зовется одинаково. Вызывающий неугасимый свет ее вывески побуждал к дальнейшим размышлениям. Непонятное слово «халял» ему нравилось, прицепилось к нему, и когда ему удавалась его работа, он взял привычку удовлетворенно приговаривать: «Халял, халял...» В нем он улавливал дуновение блага и смутно чувствовал ключ к разгадке того вопроса, которым измучился. И в конце концов ему стало ощутимо, что он преследует некую недостижимую цель, которую каждое предыдущее поколение передает следующему – эту обязанность быть человеком.
Лавка открывалась и закрывалась без всяких сроков, исключительно по желанию своего владельца. И когда Галкин не торопясь шагал к дому, когда влажная земля апреля податливо источала свой аромат, он избегал заходить в лавку, опасаясь того, что созерцание ее внутренностей развеет обаяние не до конца понятного слова.
* * *
Офицерская тетрадка продолжала одаривать Галкина неожиданностями. В обложке с задней стороны Галкин нащупал какое-то утолщение. Оказалось, бумага, приклеенная к лендрину с изнанки, была подрезана, и булавкой ему удалось вытащить сложенный вчетверо листок тонкой копирной бумаги.
«Милая Ольга, – Вы позволите мне называть Вас так, ибо иначе отказывается писать рука моя... Вижу по Вашим глазам, что Вы помните меня. Лица забываются тяжело. „Мы – дети страшных лет России“, – писал Блок, а мы смеялись. А где довелось мне Вас увидеть, а Вам меня, и при каких обстоятельствах? Помните ли на Сухаревке лавку „Халял“, которую содержал азербайджанский татарин? Вот имени его не помню: то ли Рустам, то ли Рахим. Мальчишки окрестили Ибрагим-пашой. Он просиживал в своей лавке дни напролет, по-восточному невозмутимый, я так и вижу его турецкую феску и арнаутскую безрукавку. Должны помнить, ведь не раз встречал я Вас там и видел, как вы разглядывали все эти диковины. Хотя Москва и Азия, а все-таки есть другая, настоящая и далекая Азия. Не раз мне приходило на ум, что стоит только порыться хорошенько в хламе, и наткнешься на какую-нибудь покрытую бирюзовой патиной чашку, а то сама она прыгнет тебе на руки, – коснешься ее невзначай, потрешь рукавом, и дребезжащий голосок какого-нибудь Ибн аль-Муллаваха из Басры молвит со спокойствием небожителя: „Благостен будь, благочестивый юноша, собирающий осколки быстротекущей жизни. Караваны в песках, корабельщики в море... Интересуйся. Халял. Что бы ты хотел узнать прежде всего? Ибо от ума к сердцу проложены пути...“
А еще ходила легенда, будто лавка и впрямь не чужда волшебству: будто бы там можно было получить ответы на все свои вопросы и разрешить все свои сомнения. Нет, может быть, не все, а только самые главные и важные, без которых жизнь не существует для мыслящего человека. Но это, конечно, досужие разговоры. Хотя для меня лично это именно так: ведь там, около лавки «Халял», я впервые увидел Вас, и вот, изволите видеть, не позабыл.
С тех пор Вы часто попадались мне на глаза. Теперь можно признаться, как я следил из окна своей комнаты за тем, как славно Вы катались на коньках. Я досадую на свою робость. Но раз судьба сделала возможной нашу встречу в такое страшное время, это и есть лучшее доказательство существования высших сил. Чего же еще, право? Просто следы полозьев я понимал как начертания некоего сказочного языка, и только расшифровав его, я имел право услышать Ваш голос. Бред, наверное? Пока нет. Я еще не болел, но думаю, что скоро.
