– Ну, – по-прежнему глядя в альбом, не очень уверенно возразил Илья, – в Англии, быть может, не совсем так...
– Да не важно. Не важно, как в Англии. Важно, как у нас в России. – Он поперхнулся, прокашлялся и продолжил, помахивая рукой: – Даже сказки у нас такие. Если старуха, то непременно безобразная, если дед, то беззубый и безумный. Каждое нынешнее поколение напрочь отрицает предыдущее. Разве так можно? – На лице его изобразилась беспомощность; было ясно, что он отлично понимает, что можно и как именно можно, но недоумение, немножко деланое, с трогательной наивностью восставало против ясности этого понимания. – Когда Русь крестилась, что бояре сказали Владимиру: «Аще бы лих закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была человек мудрейший». А у нас только и вспоминают, что Руси веселие есть пить... С умершими-то как быть? С теми, кто до нас жил? С ними как? Какое завещание они нам оставили?
– Разве все делается по завещанию? – перебил его Илья. – Тогда никакого развития не будет.
– А что это такое – развитие? Я вот иногда смотрю на старые фотографии, да хоть сорок пятого, и думаю: вот множество молодых, красивых людей, победителей, а в наше время над ними смеются их внуки. А если бы они по-прежнему оставались молоды и сильны, допустили бы они то, что сейчас творится? Откуда в нас это высокомерие к ранее жившим? Еще Вигель об этом сокрушался. Помните, как в древнегреческих мифах: дряхлые герои молят богов хоть на час вернуть им молодость, чтобы восстановить справедливость, миропорядок. Что, если нам представлять Россию как совокупность поколений – и ушедших, и тех, кому только предстоит жить? А себя рассматривать в качестве полномочных представителей, не больше. Не предрешать за других. Нет, так нельзя, нельзя. Что такое история? Ведь никто этого не знает до сих пор. Но что все-таки это такое? Если не громоздить друг на друга методологические понятия? История – это время. А что такое время в приложении к человеческой личности? Это память. Так что, изволите видеть, немудреная это метафизика. И чтобы следовать ей, не обязательно быть Костомаровым. Надо иметь неравнодушное сердце.
– Но как это понять – совокупность поколений? У каждого поколения свои представления о благе, – заметил Илья.
– Да почему свои? – воскликнул сосед. – Всегда это представление одно и то же: женщины хотят родить детей и хотят, чтобы те не знали нужды и лишений. Вот и все благо. Благо-получие. И было так и при царе Горохе, и при царе Ерохе. Это раскольники так Петра называли, – усмехнулся он.
Илья ничего не сказал и погрузился в разглядывание этих обреченных домиков, надолго переживших и своих зодчих, и своих хозяев. И тепло этих наивно распахнутых окон-глаз проникло в глубь его, захотелось отражаться в этих сборных стеклах, расплываться контуром в слюдяных окошках, окунать голову в мшистые покосившиеся срубы колодцев, со скрипом нагибать журавли и черпать студеную, серебряную воду с березовыми сережками.
– Мы же живем во все времена сразу. Оставьте. Никому это не мешает. Ведь земля наша велика и обильна, как впервые сказано в 1116 году.
– В 1050-м, – улыбнулся Илья.
– Пусть, – согласился сосед и тоже улыбнулся. – Часто так бывает: едешь в поезде, летишь в самолете, рядом какой-нибудь сосед, попутчик, разговоришься с ним о всякой всячине, о том о сем и видишь перед собой нормального, все правильно понимающего человека и даже порою точно знающего, как что-то изменить к лучшему. И знаешь, что в тебе он в свою очередь видит такого же человека. А потом поезд останавливается, самолет приземляется, и опять попадают в систему наши попутчики, исполненные здравого смысла.
– Конфуций, кажется, сказал: «Когда пути неодинаковы, не составляют вместе планов», – заметил Илья.
– Именно, – охотно и даже как-то весело согласился попутчик. – Знаете ли, как принято говорить, что, мол, видим друг друга первый и последний раз. Но вот мы с вами едем, откуда-то и куда-то, а коль скоро едем мы в одном поезде и не грабители, то цели наши совпадают.
Попутчик покрутил ложечкой в стакане и с любовным вниманием прислушивался к получающемуся звуку.
