После, придя в себя, Лиессин сказал, что им помогала сама Морригейн, и вознес горячую хвалу богине за избавление от неминуемой гибели. На самом же деле — хотя друзья, конечно, не могли этого знать — благодарить следовало тысячника Исенны, чьи воины штурмовали Вершину. Предполагая, что среди защитников замка кто-то наверняка должен знать о судьбе Кристаллов, сей военачальник отдал приказ захватить возможно больше пленных живыми.
За три дня штурма пала не только Цитадель, но разлетелась в прах уверенность Коннахара в том, что ему кое-что известно о войне. В конце концов, полагал отпрыск Трона Льва, на его счету имеются несколько побед над сверстниками на турнирах и даже некоторое участие в подавлении баронского бунта. Последний, впрочем, не заслуживал столь громкого названия — едва под стенами замка показались два легиона под королевским знаменем, мятеж иссяк сам собой, а его зачинщик кинулся выпрашивать прощения у монарха. Отец тогда, помнится, изрядно повеселился, ворча, что верноподданные поторопились его хоронить, и что даже на седьмом десятке лет он отнюдь не потерял былой хватки. Весь краткий поход Конни пребывал в состоянии полнейшего восторга, по-детски наивно сочтя военные действия похожими на красочное празднество, с яркими флагами и непременным свершением подвигов.
Настоящая война оказалась страшным и грязным ремеслом. Детские иллюзии развеялись, как дым на ветру, золото парадов сменилось чужой кровью на руках. Порой, слушая ленивую вечернюю ругань караульных за стенами конюшни, где содержались пленные, Коннахар с горечью представлял, что сказали бы его мать и его возлюбленная, увидев его теперь. Он отдавал себе отчет, как сильно изменился, прежние трагедии казались теперь пустыми забавами, а ласковое «Конни», имя, которым его звали друзья и родители — смешным и нелепым.
«Ты повзрослеешь немного, впервые познав женщину, и еще чуть-чуть — впервые потеряв ее; еще капельку, заработав свое первое золото, и станешь совсем взрослым, убив своего первого врага… Не борода делает нас мужчинами, и не меч, и не богатые одежды, но утраты, закаляющие разум и дух… От кого я это слышал? Кажется, отец рассказывал о своей молодости…» — вспоминал Коннахар. Ночами тоска по дому и родным становилась особенно невыносимой, усугубляясь чувством собственной вины. Друзья — честь и хвала им за это — не попрекнули его ни единым словом, но наследник Аквилонии прекрасно понимал: кабы не его стремление любой ценой настоять на своем, ничего подобного не случилось бы. Последовавшие события — лишь рушащаяся лавина, сдвинутая его неосторожным шагом.
Он просидел так еще с колокол, борясь с дремотой и прислушиваясь к звукам, наполнявшим приземистую темную конюшню с низкими тяжелыми балками, освещенную единственным фонарем над двустворчатыми входными дверями. Звуки успокаивали, напоминая о находящихся рядом живых созданиях — невнятные шепоты, вздохи, шорохи, сонное бормотание. Они были мирными и обыденными, в отличие от тех яростных воплей, что разносились по крепости днем, дробясь о стены и отдаваясь в ушах долгим пронзительным эхо. Крики доносились из одного и того же места — загона для йюрч, но порой все обитатели Цитадели, не исключая победителей, замирали, ощущая затягивающуюся на горле невидимую петлю.
Мерзкое чувство длилось два-три удара сердца, затем пропадало, и тогда многие поневоле косились на левый шпиль Серебряных Башен, лишившийся во время взятия крепости своей верхней части. Над изломанной линией зубцов теперь постоянно клубилось облако зыбко искрящегося тумана. Сквозь него отчетливо проступали контуры массивного треножника, сколоченного из длинных толстых бревен, и распластанного на нем силуэта, объятого языками призрачно-зеленого пламени.
Зловещее сооружение, куда больше подходящее для пыточного подвала, воздвигли на башне вечером четвертого дня после падения крепости, когда состоялось торжественное вступление победителей в захваченный замок. Пленных заставили расчистить дорогу от разрушенных Врат Рассвета до барбикена Серебряных Башен, вдоль которой вперемешку вытянулись отряды двергов и альбов Исенны. Уцелевших побежденных — коих насчитывалось около четырех с небольшим тысяч душ — сперва намеревались держать под замком. Внезапно решение переменилось. Всех пленных, способных держаться на ногах, выгнали наружу. Там их связали попарно, безжалостно скрутив руки за спиной, и выстроили вдоль проезда, ведущего к Вершинам — на коленях, под присмотром арбалетчиков и лучников, способных выпустить три стрелы за два удара сердца.
