Отнюдь не двор – колодец, еще один предмет необъяснимой гордости местных жителей и вечный источник клаустрофобии любого нормального человека. Нет, этот двор был огромен и прекрасен, хотя и плохо освещен. В нем помещались детская площадка, и школа, еще несколько одноэтажных домиков, бывшая прачечная и трансформаторная будка.
Но, главное, тут были деревья. Старые, разлапистые. Они росли многие годы привольно и широко, словно помещичьи сынки, состарившиеся в своем имении и никогда не видавшие ни маршировки на плацу, ни балов с расфранченными лакеями. Сейчас все черные ветви, казавшиеся нарисованными на фиолетовом небе, были обведены белым.
– По дворам он выйдет сюда, – сказал Прибалт.
– Давай, Рыжий.
Роберт Юшкаускас с интересом смотрел, как Рыжий достает свой дурацкий саквояж и аккуратно щелкает замочками. Прибалт не хотел бы заключать пари на щелбаны, и все же невольно попытался угадать. Пожалуй, израильский пистолет – пулемет «Узи» сюда поместился бы. Или заурядный «Глок», такой, как у меня? Ну, не музейный же «Маузер», в самом деле?
Внутри саквояжа оказался белый шелк, сияющий так, что в машине потянуло холодком. В ледяном белом свете лежала темная бутылка изысканной формы и три бокала для вина. Жестом опытного бармена Рыжий извлек все это хозяйство, и тогда Князь протянул руку и достал из особого кармана то, к чему драгоценное вино очевидно лишь прилагалось, как приятный, но необязательный бонус.
– Сенсорный? – мгновенно спросил Ленечка.
Современные дети любят задавать вопросы о сотовых телефонах так же, как мы спрашивали о магнитофонах и мотоциклах, подумал Князь.
– А вот посмотри…
Мальчик взял в руки телефон… Что‑то вроде телефона. Черный, тонкий, легкий. Экран есть. Камеры нет. Благородная простота, свойственная очень дорогим аппаратам, тем, что не нуждаются в сочетании функций телевизора, плеера и телескопа для того, чтобы быть Очень Дорогими Аппаратами.
– А как номер набирать‑то? – удивился Ленечка и наморщил нос, как будто бы уже ждал чувствительного щелчка по нему.
Все‑таки мальчику эта поездка пошла на пользу. Ребенок не скучал, а это главное. Куда лучше, чем сидеть в номере отеля и смотреть тупые мультики, подумал Князь и ответил:
– А это лишнее. Я с него никому не звоню. Это мне звонят те, кто впал в отчаяние, но знает мой номер. А я в таких случаях всегда рядом.
Ленечка смотрел на него восторженно. Даже нет, не так. Детям лет в одиннадцать нужно так на кого‑то смотреть – неважно, отец это, или старший брат, или футболист любимой команды, вырезанный из мятого журнала и повешенный над кроватью. Это уже не сыновняя преданность, но еще и не юношеская влюбленность. Это радость от того, что есть в мире люди, на которых хочется быть похожими. У Князя потеплело на сердце, когда Ленечка перевел взгляд на экран, где по заснеженным дворам брела одинокая фигура.
– Жалко его, – честно сказал Ленечка: – но он знает твой номер?
– Гейм овер, – тонкие губы Князя раздвинулись в улыбке: – все будет хорошо. Вот только детям до шестнадцати лет пора… – Ленечка упрямо и молча замотал головой, – пора баиньки. Не надо разговоров, не надо расстраивать сестру. «Токайское» мы с дядей Прибалтом будем сегодня пить без тебя. Робертас, твои ребята способны отвезти нашего юного спорщика обратно в отель?
– Почтут за честь, – литовец прокашлялся, не зная чему больше удивляться, предложению выпить, неожиданной развязке погони, или почетному поручению.
Мальчик насупился, но плакать не стал, спросил только обиженно и без особой надежды:
– А чего он остановился?
Тот, кто был на экране камеры наблюдения, действительно стоял в какой‑то подворотне. Снегу туда не заметало, и светила тусклая лампочка из тех, с вольфрамовой нитью, что доживают свой век на задворках империи. Смотрел же он на обитую потертым дерматином дверь, которая вела из какой‑то квартиры не на лестничную площадку, а прямо в подворотню. Такое иногда встречается в Петербургских трущобах.
Человек смотрел на дверь и беззвучно шевелил губами.
– Молится, – предположил Прибалт.
– Или стихи читает. «Горечь первой рюмки, блеск любимых глаз». «Не жалею, не зову, не плачу». Ты мне, Ленечка, зубов‑то не заговаривай. Я говорю, спать, значит спать…
