– Я могу поменять его на вашу бумажку.
"Совсем, гад, разлюбил", – улыбнулся Смирнов и ответил:
– Я подумаю.
– Пока вы думаете, Александр будет у меня. А это – год за десять. Звоните, как надумаете.
* * *
Позавтракав на автопилоте, Смирнов, собрал в сумку необходимые вещи и пошел к Марии Ивановне.
Было самое время с ней разобраться. И посоветоваться с женщиной. И залечь на дно.
Закрыв дверь на все замки, он подсунул под дверную ручку листок бумаги с надписью "Ушла на базу" и побежал на третий этаж.
Борис Михайлович, конечно, мог бы в принципе отдать Шуру, но сделать это было бы довольно тяжело.
В прямом смысле тяжело.
Дело в том, что с Арбата Стылого отвезли в загородный дом всесильного главы "Северного Ветра" и там, в подвале неприметной надворной пристройки, он был "одет бетоном" (в постоянно строящейся и перестраиваемой резиденции Бориса Михайловича бетоносмеситель работал постоянно).
Подобная форма заключения (СИЗО, называл ее Василий Васильевич) применялась Службой безопасности фирмы довольно часто. Провинившегося или подозреваемого сотрудника (или неугодного человека со стороны) многократно обматывали оберточной целлофановой пленкой или тонким листом поролона, укладывали в станок-опалубку с отверстиями для головы, конечностей, фаллоса и еще одним техническим отверстием и заливали быстро застывающим цементным раствором.
Борис Михайлович появился в подвале, когда бетон уже застыл. Постучав по нему ногтем, он приказал разобрать опалубку.
Приказ выполнили в течение десяти минут. Борис Михайлович в это время сидел за раскладным столиком и завтракал кефиром.
Желудок у него был хуже некуда – язва не залечивалась ни в "кремлевке", ни в Баден-Бадене. Врачи советовали оставить нервную работу и заняться любительской рыбной ловлей на Карибах или выращиванием орхидей, но Борис Михайлович на это лишь горько усмехался.
Усмехался, потому что хорошо знал: таких, как он, в его системе на пенсию не отпускают – такие, как он, слишком много знают и потому прав на старческий маразм не имеют.
Глава "Северного Ветра" знал, что его жизнь ничего не стоит, и потому жизнь Шуры ровным счетом ничего для него не стоила (как и жизни остальных его подчиненных). Он сидел, кушал "Данон" и посматривал, как источник его текущих неприятностей устанавливают в дальнем углу подземелья. Сидел, кушал "Данон" и представлял Александра Стылого уже умершим. Умершим в луже собственной мочи.
Умерший в луже собственной мочи Стылый растворился в мареве воображения, и вместо него Борис Михайлович увидел в бетоне самого себя. "Ох уж эти ассоциации, – усмехнулся он, переводя взгляд из будущего на пластиковый стаканчик с опротивевшей едой. – Хотя, как им не появиться? Я ведь в самом деле обездвижен обстоятельствами, как бетоном. А что рябит "Северный Ветер"? Лужу мочи".
Закончив с установкой блока, рабочие встали у двери. Едва заметным кивком Борис Михайлович позволил им уйти и уставился в стаканчик. Перед тем, как заняться пленником, он решил съесть еще три ложечки. Но кефир не лез в ноющий желудок.
Боли начались с ночи, с того самого часа, как он узнал, что на Арбате его ждет засада. Осмысление телефонных разговоров с Женей, а также результаты допроса Стылого, свидетельствовали в пользу того, что он, Борис Михайлович, по своей воле оказался в кругу дураков, точнее в детской песочнице среди инфантилов. Разум отказывался верить в это. По крайней мере, дюжина серьезных людей с нескрываемым удовольствием потерла бы руки, узнав о его смерти, еще человек пять-шесть заплатили бы огромные деньги за то, чтобы постоять, лицемерно вздыхая, у его свежевырытой могилы.
"Нет, они лгут, – думал Борис Михайлович, проглатывая очередную ложечку кефира. Кто-то нанял этого Женю, нанял с расчетом, что у дилетанта-киллера получится то, что не получалось у профессионалов".
* * *
...Борис Михайлович родился несчастным человеком. С раннего детства он ненавидел свою мать – истеричную, некрасивую, скорую на побои. Она била его даже ночью, била во сне, била не разбудив. Из-за нее он возненавидел женщин и стал гомосексуалистом. Позже, когда он вошел в круг людей, в круг мужчин, многие из которых жаждали его разорения, его болезней, его смерти, страсть его укрепилась. Во-первых, ему все более и более нравились женственные мужчины, не способные, по крайней мере, на вид, причинить настоящее зло, во-вторых, насилуя очередную жертву, он олицетворял ее с теми, кто так жаждет его смерти. И с особым удовольствием он насиловал врагов, попавших в его сети. Насилуя их, он насиловал свой страх, свою усталость, насиловал себя, уставшего жить и нужного лишь таким же волкам, как и он.
