Отец Дэндридж тоже посмотрел в ту сторону. Церковь была почти пуста. Лишь несколько пожилых людей — мужчин и женщин — стояли на коленях, склонив в молитве головы.
— Кажется, вас никто не слыхал, — сказал священник. — Но через полчаса начнется следующая месса. Церковь заполнится народом. — С этими словами он указал на двух мужчин, только что ступивших под крышу храма.
— Нет ли здесь места, где мы могли бы спокойно поговорить?
— Еще раз спрашиваю: вы желаете исповедаться?
— Нет. Хочу лишь уйти с миром в душе, как вы сказали, заканчивая мессу.
Отец Дэндридж еще раз пристально посмотрел на Питтмана и, кивнув, произнес:
— Пойдемте со мной.
Священник прошел в противоположный конец ризницы, открыл дверь и Питтман с изумлением увидел сад, очень ухоженный, не то что убогий фасад церкви. Прекрасно подстриженную лужайку обрамляли кусты цветущей сирени, и ее аромат проникал через открытую дверь. Прямоугольный по форме сад был обнесен высокой кирпичной стеной.
Отец Дэндридж жестом пригласил Питтмана пройти вперед.
Но Питтман не отреагировал, и священник не без удивления насмешливо спросил:
— Вы меня опасаетесь? Боитесь повернуться ко мне спиной? Каким же образом я могу навредить вам?
— Мало ли каким. — Не выпуская рукоятки кольта в кармане плаща, Питтман оглянулся — церковь быстро заполнялась прихожанами — и проследовал за священником в сад, не забыв прикрыть дверь.
В ярком свете теплого утреннего солнца шрам на подбородке священника был особенно заметен. Шум уличного движения огромного города доносился, казалось, издалека. Отец Дэндридж опустился на металлическую скамью.
— Итак, вы утверждаете, что не убивали Джонатана Миллгейта? Но почему я должен вам верить?
— Будь это так, я сразу сбежал бы. И уж, во всяком случае, не явился бы к вам.
— Может быть, вы безумец, как утверждают газеты, — пожал плечами отец Дэндридж. — Может быть, заявились, чтобы и меня прикончить.
— Нет. Я пришел за помощью.
— Чем же я могу вам помочь? И почему должен это делать?
— В телевизионных новостях сообщили, что это из-за меня Миллгейта увезли, чтобы я не убил его. Ложь! Просто они испугались нашествия репортеров после того, как стало известно о его возможных связях с бывшим Советским Союзом с целью закупки ядерного оружия.
— Даже если у вас есть доказательства...
— Есть.
— И все же, почему именно вас подозревают в убийстве?
— Потому что я следил за машиной, которая его увезла. Но не для того, чтобы убить его. Я хотел знать, зачем его увезли. В Скарсдейле доктор и медсестра оставили его одного, с отсоединенной системой жизнеобеспечения. Я же сумел проникнуть в помещение и помочь ему.
— Но свидетель утверждает, что все происходило совсем наоборот, что именно вы отключили подачу кислорода, спровоцировав таким образом роковой инфаркт.
— Медсестра вошла в тот момент, когда я прилаживал кислородный шланг, а Миллгейт что-то говорил мне. В этом-то все и дело. Они боялись репортеров. А я как раз репортер. Вот они и пытались задержать меня, предполагая, что Миллгейт выдал какую-то тайну. Но мне удалось бежать...
— Итак, — прервал его отец Дэндридж, — они отключили систему жизнеобеспечения и позволили ему умереть, чтобы предотвратить разглашение тайны. А теперь пытаются переложить вину на вас, понимая, что вам как убийце все равно никто не поверит.
— Абсолютно точно, — изумленно сказал Питтман. — Это именно то, что пытаюсь доказать я. Но как вы?..
— Исповеди делают священников весьма проницательными.
— Но это не исповедь!
— Что же сказал вам Миллгейт?
Питтман скис и, почесав в затылке, ответил:
— В этом-то и проблема. Он нес какую-то бессмыслицу. Из-за которой, кстати, меня потом чуть не убили в собственном доме.
— Что же все-таки он вам сказал?
— Назвал какое-то имя. — Питтман в замешательстве покачал головой. — Потом что-то о снеге.
— Имя?
— Данкан Гроллье.
Отец Дэндридж задумался, пристально глядя на Питтмана, и затем сказал:
— Джонатан Миллгейт, пожалуй, самый презренный тип из всех, кого я знал.
— Что? Но вы, как я понял, были друзьями.
Отец Дэндридж горько усмехнулся:
— Нет. Просто у нас сложились особые отношения. О дружбе не могло быть и речи. Я жалел этого человека так же сильно, как ненавидел за его поступки. Я был исповедником Миллгейта и пытался спасти его душу.
