Принц шел через двор, не глядя ни на кого из присутствующих. Он сильно хромал – дважды раненное колено так и не зажило, – но держался прямо. Совершенно серебряные волосы были так же связаны сзади лентой, как и тогда, когда я видела его в последний раз. Его лицо… о Боже, я больше не увижу его лица, этого безукоризненного аристократического профиля, имеющего несомненное сходство с профилями римских цезарей… Я заметила морщины на его высоком лбу, пронзительный властный взгляд по-прежнему зорких глаз… Ведь я люблю его! Господи ты, Боже мой, почему именно сейчас, когда я поняла это, ты отнимаешь его у меня?!
Я на мгновение закрыла глаза, чтобы запомнить его таким: гордым, сильным, в белой рубашке, кюлотах и высоких армейских сапогах, в портупее, с которой эти мерзавцы сорвали шпагу…
Голос капитана нарушил мои мысли.
– Сабли наголо! – скомандовал он.
Жандармы обнажили сабли. Так делалось всегда, когда подсудимому угрожала смертная казнь.
Принц стоял перед своими судьями – бывшими конюхами, лакеями, мясниками, – и взгляд его был предельно холоден.
– Ваше имя? – спросил капитан, гнусавя так, как это умеют только простолюдины.
Принц ответил:
– Филипп Антуан де ла Тремуйль, принц де Тальмон, герцог де Тарент, сеньор Шато-Гонтье и пэр Франции.
Это прозвучало очень спокойно, с хорошо ощутимым холодом в голосе. Невозможно было не почувствовать расстояния, отделявшего такого вельможу от его судей.
– Кто вы такой?
– Генерал королевской армии.
– Человека, который называл себя королем, больше не существует.
– Короли существуют всегда, пока есть люди, которые в это верят.
Наступило молчание. Писец быстро записывал все эти слова в протокол.
– Сколько вам лет? – осведомился капитан.
– Пятьдесят пять.
– Вам известен декрет Конвента, по которому вас будут судить?
– Я не признаю за учреждением, которое вы именуете Конвентом, права издавать какие-либо декреты.
Капитан откашлялся. Ему было словно не по себе. Отвечая, подсудимый смотрел как бы мимо него, ни разу не взглянув на главу военно-полевого суда.
– Вы сознаете, что безжалостно убивали честных патриотов и подняли кровавый мятеж против Республики?
– Я убивал злодеев, поднявших руку на короля, а что касается Республики, то именно ее провозглашение было преступным и мятежным.
– Вы жестоко расправлялись с доблестными солдатами Республики. Вы расстреливали даже женщин! Вы превратили Ман в сплошное кровавое побоище. Наконец, доказано, что вы замышляли покушения на лучших революционных военачальников и подсылали к ним убийц. Вы признаете это?
– Сударь, – насмешливо сказал отец, – у нас с вами война. Воображать, что на войне врат старается доставить вам удовольствие, – значит исходить из ложных соображений.
– Мушбеф, – обратился капитан к писцу, – запиши: подсудимый сознается в своей измене.
– Измене? – надменно переспросил принц. – Позвольте же узнать, господа граждане, кому это я изменил?
Это самое «господа граждане» прозвучало так колко, что судьи побагровели. Отцу, наверно, было все равно, что они думают. Он знал, что так или иначе его ждет смерть. Страшная уверенность!
– Вы изменили Республике и предали нацию.
– Разумеется, – холодно ответил принц. – Я не желал жить в грязи, подобно вам.
– Что вы имеете в виду?
– Я отнюдь не желаю обидеть вас словами, сударь, но то, что мы зовем грязью, вы называете нацией.
– Мушбеф, – снова сказал капитан, – запиши: подсудимый оскорбляет суд, нацию и Республику.
Обращаясь к принцу, он продолжил:
– Вы творили преступления, равных которым нет в летописях народов. Вы желали вновь вернуть Францию в рабство, восстановить власть тирана, а себе ценой трупов патриотов вернуть звание принца.
Я презрительно усмехнулась: он даже не знал, что принц – это не звание, а титул.
– У меня не было необходимости возвращать себе титул принца, ибо я им всегда оставался.
Сердце у меня в груди стучало оглушительно гулко. Я задыхалась от невыносимой боли предстоящей утраты и в то же время… и в то же время ощущала страстную горячую гордость. Как он держится! Наверняка у всех этих мерзавцев внутри все переворачивается. Ведь внутри они – рабы, а отец сеньор. Они это прекрасно чувствуют, хотя не подают вида.
