Черные крепостные стены с тремя сторожевыми башнями служили мрачным украшением набережной Люнет. Это была тюрьма Консьержери. Квадратная Часовая башня, почти такая же высокая, как Сен-Жан-де-ла-Бушри, служила приметой Дворца правосудия и образовывала угол набережной. Именно в этом Дворце заседал Трибунал.
Никакими словами нельзя было изобразить мощности стен и сводов, увиденных мною, когда «корзина для салата» въехала в калитку Консьержери, между Часовой башней и башней Монтгомери. Здесь нам приказали выходить и повели налево, в канцелярию, где клерк очень невнимательно записал наши имена и приметы. Да и к чему было стараться – он привык, что люди, прибывающие ночью, уже утром отправляются в Трибунал.
– В Мышеловку! – распорядился судебный агент.
Мышеловкой назывались несколько камер, расположенных на месте бывших кухонь Луи Святого. Нас загнали, как скот, в помещение с железной решеткой; за решеткой тянулся коридор, по которому то и дело бродили тюремщики и судебные агенты. Мы были вовсе не первыми в завтрашней партии, собранной для гильотины Фукье-Тенвилем; кроме нас здесь было уже человек тридцать.
– Откуда вы, братья мои? – спросил аббат Фабюле.
Послышались краткие прерывистые ответы:
– Из Люксембурга.
– Из Маделанетт.
– Из Сен-Лазара.
– Из тюрьмы Карм…
Обессиленная, я опустилась на одну из коек. Меня так трясло в возке, что я опасалась самого страшного – выкидыша. Как это было бы несправедливо…
Я пришла в себя, почувствовав прикосновение Авроры. Она прижималась ко мне – бессознательно, из страха. «Боже мой, – мелькнула у меня мысль, – да что же она здесь делает?!»
У меня мороз пробежал по коже. Блуждающим взглядом я обвела камеру, отчаянно надеясь увидеть хоть кого-то, кто смахивает на человека Батца и кто пришел сюда, чтобы забрать Аврору, но все мои надежды были тщетны. Я никого не узнавала. Но ведь Батц обещал… Не может же он бросить одиннадцатилетнего ребенка под нож гильотины…
В кругу заключенных, привезенных из тюрьмы Карм, звенели струны гитары, и мужской голос напевал романс – такой печальный и тоскливый, что хотелось зажать уши от отчаяния:
Уж близок час, несущий гибель мне,
Уж бьют часы, и слышен голос ночи,
Спокоен я и в грозной тишине
Пред гибелью не опускаю очи.
Друзья, которых вижу я кругом,
Не плачьте, на смерть друга провожая:
В тот грозный век, в который мы живем,
Нас всех, быть может, ждет судьба такая.
Мелодия была просто невыносима, она словно высасывала из меня остатки душевных сил… Мне казалось невероятным, что этот человек поет в такую минуту, поет таким глубоким, бархатным и проникновенным голосом… Это неслыханно!
– Нельзя ли сделать так, чтобы он замолчал? – прошептала я в бессильной ярости, обращаясь неизвестно к кому.
Мне ответил Арман де Сомбрейль:
– Он в последний раз поет, дорогая. Забудьте о нем.
– Но он на всех наводит тоску и уныние! Мы ведь еще не похоронены, черт возьми! Нам надо держаться!
Аврора уткнулась лицом мне в грудь и тихо, по-детски заплакала. Я гладила ее волосы, пытаясь успокоить; на слова утешения у меня просто не было сил.
– Мама, мама, неужели они убьют нас – и тебя, и мадам Изабеллу, и меня? – прошептала Аврора, поднимая ко мне залитое слезами лицо.
Словно кинжал вонзился мне в сердце. Я собрала все силы, чтобы ответить.
– Нет, дорогая. Тебя – нет. Они не тронут тебя.
– Это правда?
– Честное слово. Верь мне.
Она горестно вздохнула, словно на миг успокоившись, а потом снова вздрогнула, испуганно встрепенулась:
– А что будет с тобой? Тебя они тоже не тронут?
– Надеюсь, что так, дорогая. Но…
– Но я никогда тебя не оставлю, никогда! – закричала она, в детской ярости сжимая кулаки. – Я им не позволю! Я… я так люблю тебя!
Слезы снова брызнули у нее из глаз. На нас стали обращать внимание. Я поспешно привлекла ее к себе, прижала к груди ее русоволосую голову и сама едва удерживалась от слез.
– Тише, милая. Надо держать себя в руках. Они не должны видеть, что мы в отчаянии.
– Они? Те, что хотят убить нас?
– Да. Послушай меня внимательно… Если… если мы расстанемся, ты должна будешь суметь позаботиться о себе…
– Но ведь я никогда еще не жила без тебя!
