Церкви в Париже были закрыты и разграблены. Вчера я сама видела, как снимались колокола с монастыря святого Бенуа. А как же колокола нынче тоже нужны Республике, из них будут отлиты пушки. Пылали костры на улицах – там сжигались книги и священные реликвии, бережно хранившиеся в течение столетий. Была брошена в огонь рубашка святого Людовика, взломана и сожжена рака святой Женевьевы. В Сен-Дени добрые патриоты разрывали могилы и грабили их. Коммуна постановила что всякий, кто потребует возобновления богослужений, будет арестован как подозрительный.
Я никогда не была особо религиозной. В Версале в Бога не верил никто, соблюдались лишь внешние признаки веры – мессы, причастия. Но мне бы и в голову никогда не пришло запрещать кому-либо верить или молиться. Видимо, во Франции стали очень своеобразно понимать Разум, раз все преходящее объявляется царством Свободы.
– Не думай об этом, – пробормотал Розарио, выводя меня из толпы зевак.
Мы шли по мосту Менье. Нас опередили две бедно одетые женщины средних лет. Ветер донес обрывок их разговора.
– Пока дойдешь до церкви святого Евстахия, башмаки прохудятся.
– Да, но зато по случаю праздника там бесплатно угощают колбасой и вином. Мои дети уже забыли, что это такое.
Я невольно усмехнулась. Поистине Революция осчастливила всех.
На улице Бетизи мы с Розарио расстались. Брат отправился искать жилье и свернул в ближайший переулок. Я облегченно вздохнула. Если бы Розарио решил проводить меня еще немного, мне, пожалуй, пришлось бы отказаться от идеи навестить сегодня Коффиналя.
Длинная улица Сен-Жермен-л'Оксерруа простиралась передо мной. Увидев на грязной облупленной стене одного из домов цифру семь, я взяла молоток и постучалась. Ниже цифры корявым почерком было выведено: «На погибель тиранам в этом доме сдали полагающуюся порцию селитры». Черт побери, очень приятно было об этом узнать.
Дверь мне открыла неопрятная старуха в порванном на рукаве платье и грязном плиссированном чепце с революционной кокардой.
– Тебе кого? – не слишком любезно осведомилась она.
– Я хочу видеть гражданина Коффиналя.
– Первый этаж, вторая комната налево, – проговорила старуха, явно потеряв ко мне всякий интерес. Просителей, подобных мне, здесь, вероятно, было много.
Набравшись смелости, я подошла к указанной двери и громко постучала.
– Кого это еще черти несут?!
Я громко и решительно постучала снова.
Послышались тяжелые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стоял грузный, большой мужчина в какой-то поношенной кацавейке, панталонах и спущенных чулках; лицо его было некрасивым и отталкивающим, волосы заплетены в старомодную косицу. Не то чтобы он был урод, но в его внешности было что-то отвратительное: толстый мясистый нос, толстые губы, брови, сросшиеся на переносице… Если внешность говорит о характере, то Коффиналь вряд ли захочет мне помочь.
– Ну, входи, что ли, – бросил он, внимательно рассматривая меня серыми мутными глазами.
«Нет, это слишком кошмарно, – подумала я в ужасе. – Я ни за что не стану спать с этим дубиной…»
И все-таки я вошла. В небольшой комнате был тяжелый запах. На столе, заваленном бумагами, стояла початая бутылка вина. На старом кресле прохудилась обивка. Голые мрачные стены, бюст Бенжамена Франклина на подоконнике, незастланная узкая кровать в углу, занавески грязно-горчичного цвета, скомканные изорванные бумаги на полу, – неприкрытая бедность, пыль и запустение. Этот Коффиналь – большой неряха. Пожалуй, комната, предоставленная нам Белланже, выглядела привлекательней.
– Что тебе от меня надо? – без предисловий начал Коффиналь, обращаясь ко мне грубо, небрежно и резко.
– Я… я бы хотела узнать о судьбе одного человека.
Судья смотрел на меня внимательно и слегка насмешливо, нисколько не пытаясь помочь мне изложить суть дела. Я заговорила снова.
– Этот человек, он уже давно арестован, с прошлого февраля… Я до сих пор не смогла выяснить, в чем же его вина и что ему грозит. Я даже не знаю, в какой тюрьме он находится.
Коффиналь молчал, и мои слова казались мне самой наивными и беспомощными. Тяжело вздохнув, я преодолела робость и отвращение, охватившие меня.
