Тьма заполонила пространство, подобно воде или дыму.
Девочка все гадала – не ослепла ли она? Отец пошел вперед. Малышка раскачивалась у него на руках в неровном ритме шагов и смотрела в том направлении, куда они двигались. Вдали показалась точка света, словно одинокая звезда на бескрайнем небосводе. Девочка опустила голову на грудь отца и задремала.
Шло время. Дни? Недели? Они с отцом нескончаемо куда-то шли по длинной прямой дороге. Это был единственный путь. Под ногами лежала земля, иногда попадались завалы камней, но в основном дорога была твердой и ровной, будто до них ее исходили миллионы людей, превратив почву в бетон.
Иногда мелькали небольшие заброшенные домишки, с дырами проемов под окна и двери, что смахивали на лица с широко распахнутыми глазами и зияющим ртом.
В сумерках или на рассвете, пока свет был еще тусклым, малышка смотрела вдаль и там, куда вела дорога, видела город, возвышающийся над деревьями.
Небо всегда было окрашено в красный.
Именно во время того пути отец начал разговаривать сам с собой, пусть и шепотом, но таким отчетливым, что иногда девочке мерещилось, будто он ждет от нее ответа. Казалось, от звука его голоса она должна была чувствовать себя не так одиноко, но происходило наоборот, и ей хотелось, чтоб отец замолчал. Малышка понимала, что умирает. В свои пять лет она не сумела бы этого объяснить (просто не знала нужных слов), и все же глубоко внутри себя ощущала, как что-то разрушается, исчезает. Что-то важное.
Но главное, она не знала, что смерти нужно бояться. Ее не преследовали видения ангелов и демонов, картины улиц, выстланных золотом, или бездонных огненных ям. Девочка ничего об этом не думала и не испытывала страха или неуверенности. В столь юном возрасте смерть означала облегчение, надежду, что дышать когда-нибудь вновь станет свободно, и жар уйдет. Поэтому малышка не противилась.
Однако противился папа. Всем своим существом он противился смерти дочери, так что даже когда та сдалась, ее поддерживала его воля.
– Нет-нет-нет, – шептал он, – еще слишком рано. Мы почти достигли Края Вечности, мы почти там. Все будет хорошо. А потом, потом… Вот увидишь!
Он выдохнул слова, как воздух, и черная сумка, свисавшая с его руки, ударила девочку по ноге. Отец спорил с кем-то другим. Малышка не знала, куда они направляются, но чем дальше они шли по дороге, тем яснее она понимала: папа тоже не знает.
– Здание в центре города, – бормотал он. – «Отнеси это туда. Там вы найдете все, что нужно, – так сказала доктор. – Все, что вам нужно!»
Он сплюнул на землю и сердито прибавил шаг. Так они шли и шли, пока красное небо не темнело. Тогда отец относил девочку недалеко от дороги в лес и прислонял спиной к дереву. Потом собирал опавшие листья и мягкие ветки растений, укладывал малышку на этот холм из свежей зелени. Амос зарывал в нее дочь, и девочку окутывал запах плодородной почвы и листьев.
– Нужно согреть ее, – бормотал он, – согреть. Если она не будет шевелиться, мы справимся. Пусть она только лежит спокойно и отдыхает, тогда все будет хорошо.
Отец исчезал в лесу, оставив малышку совершенно неподвижной. Порой девочка размышляла, быть может, она уже умерла? Или все это лишь сон, и наутро она проснется в своей постели на третьем этаже отцовского особняка в Новом Орлеане, в окно будут заглядывать теплые солнечные лучи, птицы – распевать песни на карнизе, потом в комнату войдет мама, поднимет малышку и заберет домой. Ее и брата… Да, брата. Чудесного Лео. Умного счастливого мальчика, который всегда находил время выслушать сестренку.
С тех пор как они прошли через дверь, мир словно опустел.
Никак иначе это не назвать. Путники ни разу никого не встретили. Не видели даже животных и насекомых. Небо все время было красным, менялся только оттенок к концу дня и на рассвете. Небеса то становились огненными, как угли костра, то тусклыми, как краски заката, то яркими, малиновыми, как полоски на шарфе той женщины, которую девочка видела через плечо отца, когда они вошли во тьму.
Вернулся отец и принес две полные горсти лесных ягод. Формой они напоминали чернику, но были терпкими на вкус и наполняли живот, словно добрый ломоть хлеба. Малышка съела всего две или три, а потом задремала под беспрестанное бормотание отца:
