Красота - страница 90
Но каково же значение подобной избирательности? Каков смысл специальной формы отражения, способной эстетически познавать глубокие сущности не во всех, по лишь в некоторых явлениях? Чем можно оправдать подобную избирательность, если мы знаем, что суть всякого познания — именно проникновение в сущность? Какой толк в познании, заведомо познающем не все и не всегда? Для чего «понадобился» материи инструмент самоотражения, избирательно увлекающий процесс познания то в том, то в другом направлении в зависимости, с одной стороны, от субъективной настроенности (вкусы, пристрастия, идеалы) людей, а с другой — от, казалось бы, совершенно стихийных случайностей возникновения и гибели более или менее случайных явлений тех или иных сущностей?
Нельзя же исключительно родительской заботой матери-природы объяснить дарованное человеку счастье восхищаться красотой попадающих в ноле зрения явлений мира: неожиданной красотой причудливых форм, цветов, созвучий, красотой лиц и предметов... Что за странная прихоть, что за каприз заставляют мироздание непрестанно и как бы бесцельно напоминать нам о тайне «космоса», побеждающего «хаос», увлекать даже самые, черствые души радостным и острым чувством гармонии?
На все подобные вопросы, конечно, невозможно дать вразумительного ответа, рассматривая эстетическое отражение как чисто созерцательный процесс, в котором сознание субъекта познает раз навсегда существующий объект. А любование красотой, несомненно, и было бы чисто созерцательным процессом, если бы сама объективная существенность явлений окружающем нас созданной человеческим трудом второй природы не состояла в прямой причинно-следственной связи с преобразующей деятельностью человечества. Разгадка эстетического сфинкса — там же, где начало и смысл всякого познания и самой истины, — в человеческой практике, в познавательно-созидательном акте материи, преобразующей себя по своим же законам, в духовном и материальном человеческом творчестве.
Если под определенным углом зрения присмотреться к сути преобразовательной деятельности человека, можно увидеть, что в материальном созидании, так же как и в познании, он стремится привести мир к той или иной системе, к гармоническому единству, к разумной закономерности и целесообразности. «[...] Любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому» Чтобы убедиться в правильности этих пушкинских строк, нет, думается, необходимости прибегать к специальному теоретическому анализу. Присущее человечеству стремление обуздать, упорядочить природу, привести ее к общему, если так можно выразиться, «человеческому знаменателю», подчинить ее человеческой логике и порядку — несомненно, существеннейшая тенденция в созидании второй, человеческой природы.
Это и естественно, так как человек переделывает мир, познавая его законы. Процесс «очеловечивания» природы раскрывается перед нами как процесс узаконивания природы по ее же собственным познанным человеком законам. Делая природу «человеческой», то есть так или иначе подчиняя ее своей логике, мы тем самым выявляем собственную логику вещей, ибо наша логика есть лишь осознанное выражение логики вещей, и человек при всем желании не мог бы создать ничего, что противоречило бы последней.
Вскрывая внутренние движущие силы действительности, человек познает мир во взаимодействии сущностей, познает его в форме абстрактно-теоретического человеческого знания — в форме истины. Однако само по себе такое познание было бы бессмыслицей, если бы оно не было необходимым условием реальной практики. И следует подчеркнуть, что бессмысленность такого познания заключалась бы не только в его бесцельности, она соответствовала бы прямому значению этого слова. Теоретическая истина, проникая в сущность явлении, отражает мир приведенным к абстракции, к ничему, ибо абстракция в ее голом виде, не примененная на практике, — ничто, пустыня, порожденная абстрагирующей способностью разума. Весь смысл, все значение, вся мощь абстрактного познания и его результата — истины, так же как и их единственное
